Уважаемые читатели и играющие в Эстафету!
Свершилось! Анонимный рассказик обрел свои окончательные очертания и предоставляется на ваш суд!
Аттракцион по разгадыванию его Автора объявляется открытым! Ждем ваши версии!
Замкнутый круг Яркое апрельское солнце поливало площадь перед станцией метро. Кроме слепящего света на ней ничего и не было, если не считать автобусной остановки и палатки цвета столь голубого, что, казалось, само небо отразилось на ее поверхности, расцветив кусок грубой синтетики райским оттенком.
Палатка продавала пирожки. Не сама палатка, конечно, а Туська, точнее Татьяна, впрочем, этим именем ее уже давно никто не называл. Девушка с волосами столь рыжими, что страшно было обжечься, и круглым улыбчивым лицом, густо покрытым веснушками, вот уже пять минут как поглядывала на часы. Было без десяти десять, и именно в это время обычно являлся Он.
Впервые она увидела его полгода назад. Сначала услышала голос, насмешливо возвестивший: «Девушка, пишется «с курагой», а не «корагой». Туська тогда ойкнула, испуганно расширились ее бесхитростные глаза, и она спросила: «Вы это точно знаете?». Молодой человек тогда только усмехнулся, попросил «три с вишней» и удалился. Сомнения ее, учитывая, что всего образования в ней было только два класса, которые она с грехом пополам закончила до лихих девяностых, лишивших круглою сироту Татьяну из последних сил тянувшей ее бабушки, были понятны. (Тогда много чего нового появилось, но кое-что и пропало. В числе последнего были серьезные дамы в очках, ходившие по квартирам и грозно вопрошавшие, почему прописанная по такому-то адресу девочка не посещает школу).
Так вот сомнения не были удивительными. Для нее написание слова «курага» было окружено сияющим ореолом тайны не меньшей, чем происхождение Вселенной.
«Как обычно три с вишней и три с творогом», - прозвучал над самым ухом голос «запоздавшего», в сущности, и вовсе не обязанного приходить молодого человека. Она улыбнулась, выхватила приготовленные заранее пирожки, самые последние выползшие из печи, она это точно знала, завернула в пакет и протянула ему. Он, как всегда, взял, улыбнулся, подмигнул, прищурившись, и ушел куда-то вглубь сдаваемых под офисы зданий, а она стояла и смотрела, как пропал до завтрашних десяти утра этот красивый Он, с прямой и гордой спиной, посланец других миров, в которых все знали, как правильно пишется слово «курага».
На самом деле Николай сутулился, что особенно проявлялось в это утро, начавшееся для курьера еще два часа назад на противоположном конце города, где надо было забрать впечатляющий пакет с документами. «Смешная она, такую и мороженицей можно осчастливить», - как обычно подумал он о Туське и тут же забыл о ней. У него впереди была своя встреча, волновавшая его каждое утро.
Через какие-нибудь три минуты он откроет тяжелую железную дверь маленькой фирмы и окажется в приемной, в которой хозяйничает Ирочка, самая изящная секретарша из всех, с кем только сталкивала жизнь курьера с шестилетним стажем.
Сыну привокзальной буфетчицы, привыкшему к виду дам с ритуальным начесом и по-настоящему боевой раскраской, одетых в безразмерные костюмы немыслимых расцветок, Ирочка, похожая на изящную статуэтку, чьи туфельки всегда идеально подходили к цвету накрашенных ноготков, представлялась почти богиней.
- Привет, - судорожно сглотнул Николай, растягивая губы в совершенно идиотской улыбке и глупо шмыгая носом. - Я же обещал, что к десяти пятнадцати успею. Кофе заслужил?
- Пей, еще не остыл, - Ирочка небрежно повела плечиком, оторвавшись от ксерокса, и бросила пренебрежительный взгляд на пакет с пирожками, - и охота тебе опять эту дрянь есть.
Словно не заметив молчаливого приглашения, она процокала за свой компьютер и уставилась в монитор с таким видом, словно именно от ее работы в ближайшие десять минут зависела судьба человечества. Николай пил кофе, чувствуя себя совершенно лишним, но изо всех сил растягивал этот процесс. Ирочку это немножко раздражало – трогательная влюбленность курьера, ставшая причиной исполняемого им ежеутреннего ритуала, мешала ей в выполнении ее собственного.
Наконец, кофе был допит, а пакет из-под пирожков выброшен в помойное ведро. Хлопнула входная дверь, мгновенно лишив секретаршу всякой сосредоточенности. Она открыла ящик стола, достала оттуда собственноручно испеченные вчера ватрушки, подошла к зеркалу и, невероятно извернувшись, убедилась – стрелки на колготках располагались точно посередине, продолжая линию шпилек. Она ободряюще улыбнулась своему отражению в зеркале и шагнула в царство Валеры.
Валера, работник отдела проектов, был давней Ирочкиной мечтой. Он был высок, бородат и, говорили, обладал редким художественным чутьем. Его личная жизнь была тайной, но она, конечно, была безупречно красивой и насыщенной. Ирочка была убеждена, что артистичный Валера должен, в конце концов, оценить выдержанность ее внешнего вида, вкус и хозяйственность. Совместной иллюстрацией последних двух качеств служила ее домашняя стряпня – пирожки и ватрушки были великолепны по содержанию и не менее впечатляющи по форме – не каждая женщина умеет печь так, словно ее изделия уже готовыми были вырезаны по одному трафарету.
Скрипнула входная дверь, и Валера понял, что вошла она. Он добродушно снисходительно относился к этим визитам и даже находил в них некую прелесть - за те несколько секунд, что он мог не поворачиваться, он пытался угадать, какого же цвета сегодня Ирочкины туфли и ногти. Она была очень мила, но ее правильность и законченность раздражали и даже возмущали Валерину натуру. У нее никогда не выбивались прядки волос, не лупился лак, не перекашивало юбку или блузку. Она казалась не человеком, а продуктом, ежеутренне выходящим из специальной машины по производству секретарш, выдававшей девушек вместе с якобы испеченными ими булочками и пирожками, чей вычерченный циркулем внешний вид отдавал пластмассой.
- Вкусно, - просипел Валера, в силу незлобной и даже склонной к сочувствию натуры покорно вгрызаясь в ватрушку.
Ирочка, скрывая восторг в груди, вышла из комнаты, чувствуя, что очередной (сбилась со счету, сколько их было уже) шаг к завоеванию был успешно совершен. Валера остался, взирая на горку плюшек, которые надлежало до вечера куда-нибудь деть.
Пришел черед распахнуться двери в соседнюю комнату, которую занимала Олеся. Она была похожа на ветер, совершенно непредсказуемый и разнонаправленный. Вокруг нее все приходило в движение, все менялось и проявлялось с совершенно неожиданной стороны. Леся могла позвонить с предложением в любую фирму, обозначенную строчкой в телефонном справочнике, и это закончилось бы не раздраженной просьбой «переслать все по электронной почте», а долгим разговором, плавно переходящим в долгое же сотрудничество. За какие ниточки дергала эта женщина, было покрыто тайной для всех, в том числе и для Валерия, но его, чья самая простая просьба почему-то вызывала у людей только одно желание – сказать твердое «нет», приводило в особенный восторг.
- Леся, у меня макет готов будет только завтра, ты клиенту объяснишь?
- Подождет, конечно, - коротко бросила Олеся, даже не думая скрывать кокетство, - даже не сомневайся. Уговорю.
Олеся летела в кабинет к начальнику, и телячий взгляд Валеры был нужен ее мироощущению только как блестящая полировка, последний штрих к портрету уверенной в себе дамы. Валерин художественный вкус, благодаря которому достававшиеся им проекты обретали безупречное воплощение, был для нее не более чем качеством хорошего ремесленника. Умение же Петра Евгеньевича находить идеи – где и как проявить себя, чтобы удержаться на плаву в бурном море рекламного бизнеса – было гораздо более высокого порядка. Валера был всего лишь исполнителем. Петр Евгеньевич – провидцем.
- Вот, - Олеся гордо бухнула на стол начальника пачку бумаг. – Кажется, мы им все-таки понравились.
- Спасибо, Леся, я посмотрю. Обсудим позже.
Олеся вышла.
Петр Евгеньевич понимал, что удача его бизнеса во многом обязана Олесе, и он должен ценить это. Он ценил. Но ее умение, активно им эксплуатируемое, пугало его. Ему казалось, что она знает обо всех, в том числе и о нем, все. Он бы с радостью не встречался с Олесей, ограничиваясь беседами по телефону. Не слишком частыми. А еще лучше – электронными письмами. Увы, небольшой формат его дела такую роскошь не предполагал.
Иногда приходила глупая и нелогичная мысль – вдруг Олеся, знающая его жену, догадывается о существовании Марины? «Глупости какие», - тут же возражал сам себе, - «да и нет там ничего. И ходить туда не надо».
Петр Евгеньевич вышел в апрельский день. Он не хотел идти к Марине, но ноги сами понесли его по дворам и скверам, вычерчивая на топографическом плане микрорайона затейливый лабиринт, чья конечная цель была определена в самом начале. Он долго звонил, прежде чем раздались шаги, гулко отдававшиеся в пустоте квартиры старого фонда.
Наконец, она открыла дверь, как всегда, не спросив «кто?», обычным своим невидящим взглядом удостоверилась, что видит знакомого, едва кивнула и пошла обратно по коридору.
Марина была похожа на Иду Рубинштейн: та же копна волос на голове, что казалась особенно тяжелой на хрупкой худощавой фигурке. Ее любимый узкий свитер мог дважды обернуть ее тело, словно состоящее из линий. Она вся была ломаная линия – от изгиба бровей до кисти, небрежно держащей сигарету.
Зачем он приходил к ней каждый день? К женщине, которая едва замечала его присутствие, не интересовалась им, не хотела заинтересовать собой. Но вот уже три месяца он шел сюда, в забитую книгами и черновиками переводов квартиру, совершенно не устроенную и непригодную для житья или даже случайной мимолетной любви.
Они опять сидела на кухне, в которой не было ни одной целой чашки и молчали ни о чем, пили что-то жуткое, совершенно не приспособленное к тому, чтобы носить гордое название «кофе». Ему было неудобно на трехногом табурете, втиснутом между столом и холодильником. Она курила сигарету за сигаретой, посылая кольца дыма в лицо некурящему Петру Евгеньевичу, не со зла – она его просто не видела. Он хотел уйти и не мог, пока не увидел знакомое, столь ненавистное ему оживление на Маринином лице. Оно означало, что внизу прошел Он, другой, главный мужчина ее жизни. Через положенное время скрипнул ключ, и Петру Евгеньевичу стало вновь мучительно неловко за свое вторжение. Он поднялся, пробурчал нечто нечленораздельное, вышел в коридор, столкнулся с Ним, покраснел до самых корней волос под Его насмешливым взглядом и вылетел из квартиры. Марина даже не выглянула из кухни.
Она осталась ждать, надеясь, что Он войдет. Влад же прошел к себе, побыл недолгое время и, крикнув из коридора «Мам, я вернусь часа через два, обедать не хочу», хлопнул входной дверью.
Марина вздрогнула, и тонкая морщинка прочертила ее лоб. С Владом что-то происходило, что стремительно меняло его, и эти уходы… Она поняла бы запах табака, алкоголя и даже попытки ночевать не дома, но всего этого не было – ее пятнадцатилетний сын просто уходил каждый день ровно на два часа. Не два пятнадцать. Не час сорок пять. Сомнения последних недель выстрелили неожиданным решением – Марина сорвалась, накинула висевшую на вешалке куртку, сунула голые ноги в сапоги и вылетела на улицу.
Был ранний вечер, еще безлюдный и совершенно ясный. Как сложно было прятаться за спинами прохожих, редкими ларьками и фонарными столбами. Влад шел вперед, не останавливаясь и не оглядываясь, погруженный в себя. Впереди замаячила площадь перед станцией метро. Влад подошел к автобусной остановке и замер, устремив куда-то взгляд, совсем не туда, откуда можно было бы ожидать транспорта.
Марина переминалась с ноги на ногу, удачно скрытая подъехавшей маршруткой, уже пять минут. Влад все стоял и смотрел.
На площади, расстилавшейся перед метро, не было ничего – только палатка цвета пронзительной синевы, в которой рыжеволосая девушка продавала пирожки.