Кстати: клуб "Литературные забавы"

Рассказывает М.И.Ромм.

Рассказ о Наташе.

Наташе было два года, когда мы поженились с Кузьминой, всего два года, ну, с
ма-а-алень-ким хвостиком. Девочка была упитанная, кругленькая, плотненькая,
очень аппетитная, какая-то промытая. Всем очень нравилась. Хорошенькая была.
Характер у нее был мужественный. Других ребят била лопаткой.
Дело в том, что объяснила ей как-то Леля: ты не жалуйся, когда тебя обижают,
отвечай сама. Ну, и стала она отвечать сама. Трахнет лопаткой по голове,
ну и конфликт.
Меня называла Ом, Сливкина называла Бум. Еще не переехал я на квартирку
Кузьминой, а уж она объясняла соседкам: «Теперь папа Боря с нами жить не будет,
будет с нами жить дядя Ом, больная гада».
А «больная гада» — это вот почему. Дело в том, что племянник мой Илюша был в то
лето болен дезинтерией, а жили мы рядом, в Кратово, на соседних дачках.
Ну, и Леля объяснила Наташе, что ты к Ромму не подходи, у него Илюша болен,
можно заразиться.
Ну, стала она с тех пор меня называть «больная гада».
«Уйди, больная гада», — и все. И никак от этой «больной гады» не мог я отделаться.
Переехал я потом к Кузьминой. Квартирка у нее была такая — коммунальная,
в полуподвале, в каком-то переулочке, уже забыл его название. Полуподвальчик,
две крохотных комнатушки. Стать в углу — до другого угла достать можно.
Полы кривые. Одна комната наша с Лелей, другая Наташкина, еще меньше.
Правда, старалась Леля эти кривые полы натирать до блеска. Блестели, но кривыми
оставались.
Поначалу я решил быть принципиальным: девочку не подкупать. Не дарить ей ни
шоколадок, ни конфеток, ни разных игрушек, а так — хорошим отношением,
беседами, тем другим завоевать ее сердце.
Но не удавалось мне это как-то, не выходило.
Правда, вообще у нас в то время не очень ладилось. Леля была очень нервная, я был в очень нервном состоянии, мать у меня тяжело болела, вскоре умерла. Сложно было все. Ну, и с Наташкой особенно.
С чем я к ней ни подойду, — «Уйди, больная гада».
Как-то купила Леля не то эпидиаскоп, не то волшебный фонарь какой-то, не то
диапозитивный фонарь, стал я его собирать, показывать Наташе, как и что.
Она заинтересовалась, да и сунула пальчик в розетку штепсельную, ее током и шарахнуло. Она решила, что это я нарочно. Рев поднялся несусветный. Я и так, и этак пытался ее
уговорить, что это случайно, нечаянно, не нарочно, — ничего не помогало.
«Уйди, больная гада»,— и все тут.
Вообще в этот период мне не везло как-то, не получались у меня многие вещи.
Однажды пришла к Леле Барнетова мамаша, очень тонкая дама, стала уговаривать ее,
чтобы она вернулась к Борису, что погибает, мол-де, Борис. И почему это она променяла
такого чудного Бориса на какого-то Ромма.
А Леля ей стала меня рекламировать, говорить, что такой интеллигентный, такой
вежливый, такой умный и так далее, такой воспитанный.
А я как раз в это время шел домой. И так как Леля очень любила пиво и раков, как раз
я увидел крупных, хороших раков, купил сотню — целую корзинку — и полдюжины пива.
И вот в одной руке я тащу раков, в другой пиво. Влетел в квартиру, движения-то у меня
не всегда рассчитаны, двигаюсь я, как известно, быстро, стукаюсь часто.
Ну, и тут с непривычки я поскользнулся на этом кривом паркетике и грохнулся.
Пиво — вдребезги, раки — по всей комнате расскакались, я сижу, ушибся страшно.
Матюгнулся, смотрю — дама какая-то сидит, только тут я ее заметил.
Дама встала, поджала губы, говорит:
— Да, я убедилась, — и выплыла.
Это «я убедилась» относилось, конечно, к моей воспитанности.
Леля от горя прямо заплакала, не вышла реклама:
— Что ты наделал?!
Ну, вот так, жили мы в этом подвальчике. К весне Наташка заболела скарлатиной,
заболела очень тяжело, болела долго. Я переселился в гостиницу, вынужден был.
Приходил каждый день под окно разговаривать, помогал, чем мог.
И эта болезнь Наташкина в наших отношениях с Лелей была какой-то переломной,
поверила она в меня, и как-то сблизились мы очень в это время. Но с Наташкой отношения не изменились, оставался я «больной гадой»: «Ом, больная гада».
Но вот тут произошел как-то очень своеобразный случай, странный, который
совсем по-новому осветил для меня Наташкин характер.
Была тогда у нас при ней нянькой девчонка Сашка, такой переросток, лет
четырнадцати или пятнадцати. Приехала она из деревни, была она сестрой домработницы
Лелиной — Маруси, которая ушла. Ну, костлявая, лопатки углом, немножко такая неуклюжая.
Наташку она обожала, просто обожала. Выходила с ней она гулять на бульвар.
Барнет давно уж ее не видал, и вот однажды (месяцев девять уже не видел Барнет Наташку)
гуляла с ней Сашка на Тверском бульваре, и вдруг — Барнет тут. Сашка даже покраснела
от страха, сердце заколотилось, говорит: что будет?
Барнет увидал Наташку, и страшно она ему понравилась. Стал он ее угощать:
— Хочешь шоколадку, Наташенька?
Она его, конечно, узнала, назвала папа Боря, но от шоколадки отказалась и сказала:
— Нет, не надо, мне Ом каждый день вот такую шоколадку приносит, — и показала
ручонками примерно на пуд шоколадину.
Он говорит:
— Конфетку хочешь?
— Мне Ом каждый день много-много конфет дарит. А я ей ничего решительно не дарил.
— Ну, хочешь, игрушку купим? Вот тут игрушечный магазин.
Она говорит:
— Мне Ом автомобиль купил.
Но тем не менее затащил ее Барнет в магазин. А надо сказать, Наташка мечтала о
плюшевом медведе, а тогда нельзя было купить, не производились плюшевые медведи,
можно было купить только в комиссионных плюшевого медведя.
И надо же, что как раз в этот момент на прилавок был выставлен большой
комиссионный плюшевый медведь. И Сашка стала уговаривать Наташку: «Попроси медведя,
попроси медведя!» Уж очень ей хотелось разорить Барнета на медведя или на что-нибудь
такое, дорогое.
Но Наташка, отказалась:
— Нет, не хочу медведя. Какой-то поезд стоял.
— Нет, не хочу поезд. Кукла огромная.
— Куклу не хочу.
Наконец уговорила ее Сашка, какую-то выбрала она грошовую жестяную трубу.
Купил ей Барнет эту трубу. Пришла Наташа домой, дунула в эту трубу и сказала:
— Нет, плохая труба, я ее мальчику подарю. Пошла на двор и подарила ее мальчику.
Вот тут открылась мне с другой стороны Наташа. Поразило меня, как в этом маленьком
существе идет какая-то своя, большая жизнь; очевидно, обиделась она на Барнета,
что исчез он.
И вот так она ему отомстила: ничего у него не взяла. Но поскольку она похвастала ему,
что я ей каждый день «шоколадину вот такую дарю», купил я ей шоколадину.
Стали у нас отношения получше, однако продолжала она меня называть Ом, папой никогда не называла.
Ну, тут вскоре получили мы квартиру. Получили странным образом. Я в то время
переругался с Шумяцким, написал ему бешеное письмо, обвиняя его в семи смертных
грехах. Он вызвал Сливкина и говорит:
— Вот вы расхваливали этого Ромма, вы посмотрите, какой мерзавец, какое письмо написал!
Дайте ему квартиру, а то еще в ЦК пойдет жаловаться.
И вот таким образом получил я квартиру — трехкомнатную.
Большие комнаты, двадцать метров, двадцать два. Ну, когда переехали мы в квартиру,
остались по одному в комнате, Леля с непривычки испугалась, кричит:
— Ромм, мне страшно, тут пусто. Не могу одна.
Ну, в этой квартире стали мы жить, постепенно привыкать, и у Наташки объявилась
приятельница — Галка Волчек, дочь Бориса Волчка.
Вот однажды разговаривали они с Галкой, и Галка спрашивает:
— Твоего папу как зовут?
Наташка отвечает:
— Моего папу зовут «папа Боря».
— Нет, врешь, — говорит Галка, — у тебя не папа Боря, твоего папу зовут Ромм.
Она говорит:
— Нет, у меня папа Боря.
— Нет, Ромм твой папа.
Ну, не знаю, чем кончился разговор, пошла она спрашивать Лелю насчет того,
какой у ней папа — папа Боря или папа Ромм?
Ну, очевидно, ей Леля объяснила, что «теперь твой папа — Ромм». Задумалась она,
думала долго. На следующее утро подходит к Леле, как только та проснулась.
— Ты не спишь?
— Не сплю.
— Мама, можно я Ома папой назову?
Леля говорит:
— Можно.
Она пошла к моей комнате, постучалась. Я спрашиваю:
— Кто там?
И вдруг слышу Наташкин голосок:
— Папа, можно войти?
Я говорю:
— Можно. Она входит:
— Доброе утро, папа. Я ей говорю:
— Доброе утро.
Просиял, признаться, весь. Первый раз она меня папой назвала.
Она постояла, засмеялась и говорит:
— Ну, я пойду, папа.
— Иди.
Побежала она к Леле и кричит:
— Мама, я Ома папой назвала, и он откликнулся.
Ну, так, назвала-назвала, но, однако, больше называть в ближайшие дни не стала.
А прошло дня два, и пришел ко мне Барнет. У него что-то со сценарием не клеилось,
он просил меня помочь. Мы с ним сидели вечером, работали, а Наташка, как увидела его,
побагровела, прямо вся кровь ей бросилась в личико, и так испугалась,
что даже Борис смутился:
— Что с тобой, Наташа? Но она взяла себя в руки:
— Ничего.
Очевидно, она испугалась, что вот предала она папу Борю, Ромма папой назвала,
а он тут взял да и пришел. А в гостях у нее, как видно, была Галка Волчек.
Прибежала она возбужденная, и какой-то у них с Галкой произошел разговор,
какой уж не знаю, а мы сидели с Барнетом, работали. Потом Сашка потащила Наташу купаться.
Ее каждый вечер купали, и был такой обряд: искупают, а потом завернутую в простынку
приносят прощаться — такую розовую, аппетитную, просто прелесть.
Ну вот, потащила она ее купаться, а Галка осталась одна. Сидит — надулась, сопит.
Леля ее спрашивает:
— Ты что?
А она мрачно в ответ:
— В животе бурчит, меня дома плохо кормят.
Леля говорит:
— Что ты врешь, в чем дело?
— У Наташки двое папов, у меня один. Ну, ничего, у меня тоже скоро будет
второй папа — Исаак.
Это дед ее, отец ее матери, его Исааком звали.
Так вот, скоро будет второй папа — Исаак. С тем и отправили ее домой.
Ну, а когда Наташку выкупали, Сашка принесла ее в комнату, где мы сидели
с Барнетом, прощаться. Ну, это был уж ритуал — приносили ее, подносила ее Сашка,
я говорил: «Спокойной ночи, Наташенька», она говорила «Спокойной ночи» и
подставляла щечку. Вот тут принесла ее Сашка (она все-таки уважала Бориса Васильевича),
к первому поднесла к Борису Васильевичу. Ну, Борис Васильевич говорит: «Спокойной ночи, Наташенька». Та ему говорит очень спокойно, но приветливо: «Спокойной ночи», —
и подставляет., щечку. Потом поднесла Сашка ее ко мне. Я тоже: «Спокойной ночи,
Наташенька». И вдруг она: «Спокойной ночи, папочка! Милый». И начинает меня целовать.
Причем обхватила меня руками, целует и косится на Барнета.
И Барнет даже покраснел — так это было по-женски, вот эта женская месть:
вот я Ромма целую и назвала его папочкой, а ты гляди.
Унесла ее Сашка, которая тоже вся зарделась. Такая удивительная была сцена,
что после нее, пожалуй, да, после нее и работать было трудно.
Барнет ушел. Но назавтра опять пришел. Поднимается по лестнице, а навстречу ему
спускается Наташа. Он:
— Здравствуй, Наташа! Она ему:
— Здравствуйте.
Он осекся чуть-чуть и говорит:
— Ромм дома? Она отвечает:
— Моего папы дома нету, а моя мама дома.
Барнет повернулся и пошел вниз.
Вот так назвала она меня папой и стала считать папой. Было ей в это время уже
годика три с половиной. Ну, а тут как раз жил в том же доме Пырьев, и началась у него
история с Ладыниной. Бросил он Аду Войцик, а сын ее Эрик был приятелем Наташки,
чуть постарше ее был. Дома у них тяжело. Иван иногда появлялся, скандалы у них
происходили и то-другое. Ада большей частью была одна, не разговаривала с Иваном.
Во всяком случае, Эрик все это понимал, и было ему плохо. Вот как-то ходил он по
двору очень грустный, Наташа с ним затеяла объяснение, и вот он ей говорит,
что «папа нас бросил, у меня теперь нет папы». И Наташка ему говорит:
— Слушай, скажи маме, чтобы она вышла замуж. Вот моя мама так сделала,
ты знаешь, очень хорошо. У меня теперь папа Ромм, и, знаешь, мы с ним так отлично
живем, очень хорошо.
Эрик пошел к Аде и этот совет Наташкин ей передал.
Это уже было, когда я готовился к «Ленину в 1918 году». Летом жили мы на даче,
я работал над сценарием, а Леля должна была сниматься... должна была уехать на
Украину. И вот однажды, перед ее отъездом, произошло у них объяснение с Наташей,
из которого я понял, что все-таки трещина в душе еще не заросла у нее.
Она спрашивает Лелю:
— Мама, ты уезжаешь?
Леля говорит:
— Да, завтра уезжаю.
Она говорит:
— Мамочка, дорогая, не уезжай. Ведь ты у меня одна.
Она говорит:
— Как — одна? А няня? А Ромм?
И тогда Наташа говорит:
— Няня может уйти, и будет другая няня. И папа Ромм может уйти, и у него будет другая,
а ты у меня одна.
Прошло еще несколько лет, и в первый раз Наташка услыхала слово «жид» и что-то по
моему адресу. Пришла она взволнованная к Леле и говорит:
— Мама, что, разве папа... Что такое — «жид»? И разве папа жид?
Леля говорит:
— Это ужасное слово, не надо его говорить, это неприличное, гадкое, грязное слово.
Есть слово еврей, наш Ромм — еврей и очень хороший человек.
И так далее. Объяснила ей все. Через день Наташа приходит и говорит:
— Мама, можно мне сделать переливание крови?
— Какое переливание крови?
— Я хочу, чтобы мне перелили немного папиной крови, раз он еврей, и я хочу
быть еврейка, я хочу быть совсем его дочерью.
Ну, и вот с тех пор она совсем моя дочь.