Кстати: клуб "Литературные забавы"

Ну вот и я...

____________________

Он опять послушал, что ему говорили на другом конце линии, и, усмехнувшись, попрощался, после чего повернулся к Маше, которая исподлобья наблюдала за его хождениями с телефоном по комнате, и разулыбался еще шире:
- Ну вот, молодец. Мне, к сожалению, пора, а так еще бы поболтали.
- Иди к черту. – Нервы у нее все-таки сдали, и она не удержалась от грубости.
- Ага, самое время. А то работодательница моя заждалась уже. Да, тебе сейчас принесут еду. И ты уж ешь, пожалуйста, а то Крутов нас отругает за недовес, хи-хи!!! Штырь говорил, ты совсем плохо кушаешь. Советую поесть, а то процедура выдачи заложников – вещь не быстрая, - собственные остроты опять неимоверно его развеселили, и он вышел едва не вприпрыжку, захлопнув за собой дверь. Замок снова крякнул от натуги, а Маша свалилась на бок, уже не сдерживая слез.
_______________________________

Впоследствии она плохо помнила, как провела следующие два дня. Слезы сменялись заторможенностью, апатией, она просто лежала бревном недвижимым, уставившись в потолок и уже не пытаясь отвлечься какими-то приятными мыслями. Про то, что ее могут убить, она тоже сначала думала с ужасом и каким-то мазохистским постоянством, словно в открытой ране ковырялась, потом ужас уступил место все той же деревянной апатии.
Так бывает, когда ждешь какое-то страшное или неприятное событие и устаешь от ожидания и покорно взываешь в никуда, будто кто-то может услышать: пусть все кончится, сейчас, сию минуту, потому что ждать и терпеть никаких сил не остается.

И она в самом деле уже ждала – пусть все закончится и поскорее.
Она дождалась: через два дня, ранним хмурым утром к ней ввалился «Тарзан» - взъерошенный, мрачный, какой-то весь помятый, без всегдашней веселости. Она подскочила на своей тахте и машинально пригладила волосы, будто готовилась к тому, что он ей сейчас скажет.
- Проснулась? – буркнул тот. – Собирайся быстро. Пора. – Потом, задержав на ней взгляд, хмыкнул полускептически - полууважительно: - Крепкая ты все же девушка. Досталось же Крутову такое счастье.

Маша, перемогая внутреннюю дрожь и стараясь не выдать страх, поднялась на ватных ногах и шагнула к двери. На душе скреблось и царапалось целое кошачье стадо.
В коридоре маячил амбал-охранник, тоже готовый к выходу.
Они вошли в лифт, и Маша невольно замечала каждую мелочь: нацарапанное знаменитое слово из трех букв, смятый бычок от тоненькой фиолетовой сигареты, крышка от пивной бутылки, автобусный билетик, сгоревшая лампочка и ее тусклая подружка, с трудом светящая за двоих.
На выходе ее придержали. Сначала вышел охранник, осмотрелся, потом молча кивнул. Тарзан сгреб ее под руку и буквально выволок на крыльцо, дальше – вниз по ступенькам. Маша даже ноги еле успевала переставлять - вот как быстро они неслись.

Откуда взялись эти люди в черной форме и масках, которые двигались еще быстрее, Маша понять так и не смогла. Просто вот она бежит, а вот – стоп, машина! Она от неожиданности куда-то полетела, едва не носом в асфальт, но чьи-то сильные руки подхватили ее, она запрокинула голову, и ноги окончательно отказали – совсем близко были глаза Платона – воспаленные, больные, но это были ЕГО глаза. Он что-то спрашивал, но она вдруг оглохла и ничегошеньки не слышала, и он заволновался, стал ее ощупывать за руки, за плечи – все ли на месте, и она, наконец, услышала его голос:
- Ты цела, Маш? Цела? Ничего не болит?
Она помотала головой, не в силах вымолвить ни слова и только в который раз за эти дни вдруг разревелась, уткнувшись в жесткую ткань той же темной униформы, что была на боевиках.

На нее вдруг обрушились звуки – целой лавиной, даже голова зазвенела от сумасшедшей какофонии. Хотя опять-таки впоследствии говорилось при долгих обсуждениях, что спецура сделала все очень профессионально – тихо, четко, слаженно и без лишней стрельбы.
Платон, осторожно отстранившись, тут же сдал ее с рук на руки неумело улыбавшейся строгой девушке, тоже в униформе, сам же куда-то умчался, она не успела увидеть – куда: девушка осторожно, но настойчиво потянула ее к микроавтобусу, подсадила внутрь, в тонированное теплое нутро, пахнувшее какими-то техническими запахами, машинной смазкой, бензином. Машу снова затрясло крупной дрожью, и она стискивала кулачки, пытаясь взять себя в руки.

Девушка, исчезнувшая было, опять возникла в проеме отъехавшей вбок двери и сунула ей в руки кружку от термоса с темной дымящейся жидкостью, потом, выдернув из-за кресла темно-синее клетчатое одеяло, ловко укрыла им Машу. Она ничего не говорила, и Маша ничего не спрашивала - они словно общались на уровне подсознания: одна знала, что делает, вторая покорно подчинялась, понимая, что все это – правильно.

Она только очень хотела, чтобы поскорее пришел Платон.

Очнулась Маша от небольшой тряски и от тепла руки, крепко придерживавшей ее: Платон сидел рядом, а она дремала, привалившись к его боку. Маша зашевелилась и, подняв лицо, долгим взглядом смотрела на того, о ком столько думала все эти бесконечные страшные дни, ночи, часы.
Платон, сосредоточенно о чем-то размышлявший, почувствовав ее взгляд, подался к ней, обежал глазами ее лицо и, чуть помедлив, рывком молча сгреб ее в охапку, и она, закинув руки ему на шею, прижалась так крепко, как только могла сейчас.

В салоне микроавтобуса никого, кроме них, не было.
- Всё, всё... Всё кончилось, Маш, - гудел Платон возле её уха. – Теперь всё будет только хорошо. Всё будет очень хорошо.
- А я о тебе думала, - вдруг сказала она. Голос был хриплым, каким-то занозистым, даже в горле зачесалось от такого голоса. Платон отстранился и уставился на неё своими серьёзными и тревожными какими-то глазами. А она упрямо продолжила: - Все время думала... там. Я столько забыла сказать тебе... Нет! – перебила сама себя. – Я вру. Не забыла я вовсе. Просто... боялась. Боялась об этом говорить. А потом... там... решила, что поздно, и больше не успею... никогда. А ты всю жизнь проживёшь, ничего не зная про то, как же я тебя... люблю. - Она выдохнула последнее слово и освобожденно улыбнулась.

Платон всё смотрел на неё. Потом опять стиснул своими ручищами, прижал к себе крепко, и Маше вдруг стало так хорошо и легко, и совсем расхотелось плакать, а ведь слезы только что были так близко, даже глаза немного щипало. Но теперь уже всё прошло.
Она столько ещё хотела сказать ему, а в глубине души ещё и надеялась многое услышать в ответ, но машина вдруг резко затормозила, дверь отъехала в сторону, в салон сунулся её Громов и сразу заорал: «Машка!», за его спиной толклись её коллеги из фирмы – Юлька, Кравцов, там же были и Лиза, и Сережа. Маша, опираясь на протянутые руки, вылезла наружу, ее обступили, Громов придерживал ее за плечи, остальные говорили, не переставая.
Потом Лиза выудила-таки сестру из толпы народа и потащила к машине, чтобы отвезти домой, и когда Маша оглянулась, Платона уже не было.

***************

Маша сидела в шезлонге в своем любимом уголке сада на даче; в отдалении возле дома переговаривались родители, где-то заливисто хохотал Степка, на соседнем участке лениво гавкал здоровенный водолаз Пират, оглушительно дрались воробьи на соседней яблоне, расправившей свой роскошный бело-розовый наряд.
Глаза сами собой закрывались, хотелось ни о чем не думать, просто сидеть здесь, слушать звуки, лениво кружить по извивам памяти, старательно избегая возвращаться к событиям страшных дней, которые сами собой постепенно стирались из воспоминаний.

Вся семья тряслась над ней: каждый норовил сделать что-то приятное, усадить на лучшее место, угостить чем-то вкусным, что она любила больше всего. Даже Степка пытался предупредить её желания и что-то сделать хорошее и приятное. Порой она позволяла себе поплакать в одиночестве, но даже эти слезы не были теми безысходными, которыми она плакала в своем заточении. Напротив, они приносили ей светлое облегчение, хотя она и понимала, что прежней она уже не будет.

Громов приехал сюда, на дачу родителей, уже на следующий день и рассказал всё, что творилось здесь после её похищения, и она со странным чувством узнавала, как Платон, исполненный мрачной решимости, ворвался к Громову в офис и лихорадочно потребовал немедленно оформить все документы на передачу «Монолита» похитителям. И Громову стоило больших усилий уговорить Платона не терять головы и постараться выторговать спасение Маши, чтобы та осталась жива. Крутов долгое время не хотел ничего воспринимать и орал так, что их слышало, наверняка, полгорода. Но, в конце концов, голос разума взял верх над первым импульсивным порывом, и Платон согласился с Громовым, что воюют всё же умением и хитростью, и тут же с удвоенной энергией стал заниматься организацией спасательной операции.

В тот же день, когда Машу похитили, в их юридической конторе до поздней ночи заседал штаб по чрезвычайной ситуации, как сейчас гордо именовал его Громов, рассказывая Маше в лицах и со своей всегдашней веселостью об этом деле. Хотя надо признать, что сквозь веселость сквозили усталость и огромное напряжение, не отпускавшие Антона до сих пор.
В операцию были втянуты и знакомые оперативники из ГУВД, и приятели Крутова, прошедшие Чечню. Все переговоры похитителей с Платоном прослушивались, с помощью специальной аппаратуры пеленговалось местонахождение мобильных телефонов, по которым разговаривали и «Тарзан» с Крутовым, и вдова Голубя.

После того, как определили местонахождение квартиры, где держали Машу, была назначена операция по захвату и освобождению заложницы. Платон поставил только одно условие: он сам будет участвовать в захвате и сам вытащит Машу. Оперативники с большой неохотой согласились на это и то только потому, что Платон был близким другом их командира оперативной группы.
Каким-то образом «Тарзан» узнал о том, что готовится освобождение Маши. Вдова Голубя впала в истерику и, накачавшись наркотой, на её машина на полном ходу слетела с моста в реку. Спасти её не удалось, и Тарзан решил осуществить операцию сам, выменяв Машу на пакет акций «Монолита». Но не успел. Оперативники сработали быстро и профессионально, успев предотвратить побег.

Маша слушала всю эту историю со смешанным чувством: с одной стороны она как всегда восхищалась своим шефом, его умением спасти самую, казалось бы, безнадежную ситуацию, с другой стороны ей не верилось, что всё это говорится о ней, что всё это было. И ещё в глубине души она странным образом гордилась тем, что её Платон, её Тоша так за неё боролся, так рвался спасать её, что она ведь не ошиблась же в нём, когда верила в его абсолютную решимость вытащить её из беды любой ценой.
Она наверняка еще долго бы прокручивала свой вчерашний разговор с Антоном, припоминая новые красочные и душераздирающие подробности, но тут от крыльца ее позвали:
- Маш!
- Да, мамуль? - отозвалась Маша.
- К тебе пришли!

Пригибаясь, но все же задевая головой за ветки яблонь к ней пробирался тот, кого она не видела так долго и так ждала сегодня, просто уверена была, что он придет.
Она вдруг рванулась к нему навстречу и неловко затрепыхалась в коварной сетке шезлонга: тот никак не хотел ее выпускать из своих тенет. Платон, испуганно охнув, ошеломленный ее порывом, подскочил, резво извлек ее из сетки и осторожно поставил на землю, как хрупкую фарфоровую статуэтку, поскольку ноги Машу не очень-то держали. Он тут же прижал ее к себе и с улыбкой рассматривал пристально и тщательно.
- Ты чего? – почему-то шепотом спросила она.
- Ничего, – ответил он ей и тоже почему-то шепотом. – А я за тобой приехал. Пошли, а? Соскучился по тебе так, что сил нет.
- И у меня нет, - пожаловалась она, а он вдруг стал серьезным и, отпустив её одной рукой, стал шарить по карманам, потом, видимо не найдя ничего подходящего в этих карманах, поменял руки: прижал её к себе правой, а шарить в других карманах стал левой. Потом его брови разгладились (пока он занимался поисками, то забавно хмурился. Ей все виделось в розовом цвете – даже его нахмуренные брови несказанно развлекали), он неуклюже протянул ей бархатную пузатую коробочку и неловко попытался ее открыть, нажав на рычажок. Коробочка не удержалась в непривычной к «мелкой моторике» левой руке и, выскользнув, укатилась в траву, а Платон страдальчески сморщился. Маша же в ответ только прыснула.
- Ну, что ты хохочешь? - выговаривал он ей, а она даже не могла слова вымолвить от смеха. – У меня, можно сказать, вся жизнь решается, а она…
- Да!
- Что – да?
- Ну то, о чем ты хочешь спросить: мой ответ «да».
- А… ты знаешь, чего я спросить хочу?
- Знаю.
- А ты не ошибаешься? – он прищурился, и в глазах запрыгали смешинки.
- Ну, мне бы не хотелось ошибаться, иначе…
- Что?
- Это бы сделала я.
- Почему?
- Не хочу опоздать.
Он долгим взглядом посмотрел на неё – в самую серединку сердца - и тихо сказал:
- Я - тоже.

_________________

Конец.