|
Отправлено: 22.06.20 14:45. Заголовок: Интересно, уехали ли..
Интересно, уехали ли ночные гости или они до сих пор там, в доме? А если уехали, то увезли ли с собой Федора? А что, если... Пометавшись между ангелом и бесом, то есть, между страхом и любопытством, выбираю последнее, — все равно не смогу ни спать, ни есть, пока не узнаю, что там, в доме. Посидев на иголках с четверть часа, отправляюсь в поход. Едва успеваю свернуть на улицу, куда выходит главная калитка дома Журавиных, как из-за угла выезжает машина, на этот раз с выключенными фарами, и, проехав мимо, удаляется, набирая скорость. Впервые захожу на территорию Журавиных через главную калитку — ее состояние не слишком отличается от черного хода. Поднимаюсь на крыльцо и застываю, словно меня окатило холодной водой — что, если в доме на самом деле лежит бездыханное тело Федора? Или кто-то из приехавших остался и сейчас они просто и мирно беседуют, а я появлюсь среди ночи неуместно и незванно? Спустившись со ступенек, осторожно подхожу к разбитому окну, — внутри тихо и темно. Впору задать себе сакраментальный вопрос «быть или не быть?» Хотя, разве мне впервой гадать, жив ли загадочный обитатель этого дома? Сколько можно? «Не впервой», — твердо говорю себе и, возвратившись к входу, решительно взбираюсь на крыльцо и отворяю дверь. Свет не включаю — страшно. Стараясь не налететь на что-нибудь, прохожу по знакомому пути в комнату. Секретность сохранить не удается с первых же шагов — жутко скрипят половицы. И отчего люди не летают? Войдя, замираю, стараясь не дышать, хотя это тщетная предосторожность после какофонии рассохшихся половиц. Наступившая тишина звенит в ушах, в комнате пусто и почти светло. Только теперь я замечаю, что разбитое окно больше не заткнуто подушкой. На кровати нет не только Федора, но и постели — остался лишь сиротливый полосатый матрац, а стол и стулья пусты, как будто всё, что было: кружки, коробки с лекарствами, голубую рубашку и прочее слизнул чей-то огромный язык. Никакого присутствия человека, с которым я разговаривала каких-то пару часов назад. Уникальная способность исчезать! Значит ли это, что его увезли люди, которые приезжали на машине? Увезли вместе с несвежим бельем, старой подушкой и лекарствами? Чтобы не осталось никаких следов? Не выдумывай, Анна, не будь такой дурой — он уехал сам со своими знакомыми, а вся таинственность заключается в том, что никакой он не внук Петра то ли Мироновича, то ли Павловича, а случайно забредший в этот дом неизвестный Иван Иваныч. Так что иди, дорогая, домой и забудь по возможности всю эту историю. С такими мыслями ухожу, на этот раз направляясь к черному ходу. Страх и возбуждение проходят, оставив место разочарованию и пустоте — словно завершилось приключение, насыщавшее жизнь переживаниями и эмоциями. В светлом воздухе завис аромат сирени, охапками ее цветов полон заросший сад. Миновав последний куст, за которым находится заветная калитка, застываю на месте, задохнувшись, словно меня окатили вторым за сегодняшний вечер ведром ледяной воды. У калитки, полуоткрыв ее, стоит человек, и через мгновение я убеждаюсь, что это Федор! «Это вы!» — одновременно выдыхаем он и я. Причем, оба — шепотом. Я не успеваю сделать вздох, как он хватает меня за руку и оттягивает в кусты. Я даже не сопротивляюсь, словно так оно и должно быть. Вот так, наверно, зачарованный кролик идет в пасть змеи, заложник — в руки захватчика, сиделка — во власть больного. Хорошо хоть, не зажал рот рукой. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает он. Мне нужно отдышаться, как после бега, прежде чем ответить. Точнее, спросить. — А вы что здесь делаете? Осталось добавить: «Больной, почему вы встали с постели и нарушили режим?» — Какого ты бродишь здесь по ночам? — продолжает он допрос. — Отпустите мою руку… И почему на ты? Он отпускает меня и вздыхает, словно тоже задохнулся. Хотя, в его состоянии это не удивительно. — Не знаю, неважно… Иди домой… — И это все, что вы хотите сказать? Я думала, вы уехали с теми, кто к вам приезжал! — Как видишь, не уехал… — Скрываетесь от них? Что они от вас хотели? — Не успел спросить, — отвечает он, криво усмехаясь. — То есть, вы скрылись до того, как они вошли? — Именно так. — И даже следы замели? — Ты заходила в дом? — Да, заходила… — Какая же ты… Так и не дав мне характеристику, он продолжает рассуждать сам с собой, глядя мимо меня в сторону дома. — Значит, уехали. Неплохо… надеюсь. В любом случае, нужно отсюда убираться. — Куда убираться? Вы же нездоровы! — слабо протестую я. — Ерунда, самое худшее позади, дальше справлюсь. — С температурой? Получите осложнение… Отчего меня несет в эту сторону? Ну и пусть он убирается со своей температурой, со своей ангиной, и с чем угодно! — Нет у меня никакой температуры! — хрипит он и закашливается. — Вы же не думаете уезжать сейчас, ночью? Раз приехали сюда болеть, значит, выбор для ночлега у вас невелик… — Если бы не эта чертова болезнь, я бы… Я вижу, как его трясет, дотрагиваюсь рукой до лба — кажется, у него и в самом деле жар. — Ясно, делириум тременс. — Что? Какой тременс? — Это фигура речи, цитата… белая горячка. — Опять цитата? Нет у меня белой горячки… — Нет, так будет… А кто не пьёт? Назови! Нет, я жду! Послушай, — перехожу на ты неожиданно для самой себя, от злости и волнения. — Тебе нужно лечь, согреться, тебя всего трясет! Идем... — Куда? Меня не трясет. Проклятье! Он явно злится на себя, на обстоятельства и на меня, которая суетится вокруг. А я? Куда я собралась вести человека, о котором ничего не знаю? В дом, который оставили под моим присмотром? Где спит вездесущая тетя Маруся? Как я буду объясняться с ней завтра? Точнее, уже сегодня… Космос выслушивает мои вопросы с присущим ему абсолютным безразличием к здравомыслию или отсутствию такового, сопереживанию или жестокости, морали, этике... и прочим человеческим заморочкам. — Идем! — повторяю я решительно. — Переночуешь у меня, а завтра будет видно. — Нет, это невозможно, — упирается он. — Ты, конечно, можешь идти в свой дом, но где гарантия, что твои друзья не явятся еще раз. — Черт их знает… А ты не боишься пускать меня в дом? — Я не трус, но я боюсь… Идем же, а то я замерзла… Усмешка кривит его губы. А меня на самом деле начинает трясти — то ли от ночной прохлады, то ли от того, что я творю, то ли это передалось от Федора. — Нет, это невозможно. Ответил, как отрезал. А самого трясет.
|