Кстати: клуб "Литературные забавы"

Если читатели еще помнят на чем закончился предыдущий отрывок, то попытаюсь продолжить....

-----------------------------------

Это произошло неожиданно, как часто и происходит то, чего ждешь с нетерпеливым волнением. Я чуть не пропустила тот трепетный момент, когда Никола сделал свои первые шаги. Мы с Митей сидели на кухне, оставив его в комнате, на ковре и вооружив любимой игрушкой – деревянной пирамидкой, которую он с увлечением и неплохой скоростью разбирал, обратный процесс занимал обычно больше времени, что иногда вызывало естественный протест, и его Никола выражал возмущенными басовитыми криками. Прислушиваясь к странно затянувшейся тишине в комнате, я спешно, по уже установившейся привычке, допивала свой чай, и в конце концов, не выдержав, отправилась посмотреть, отчего молчит Никола. Я влетела в комнату и замерла – сын стоял, расставив руки, покачиваясь, оглядываясь в поисках опоры, которой не было, шумно сопел, затем, увидев меня, вдруг улыбнулся, качнулся, я шагнула к нему, в порыве подхватить, но меня перехватил Митя, остановил, шепнул: «Не трогай его, пусть…сам…». Никола, видимо, встревожившись от своего необычного положения и нашего странного бездействия, замер, улыбка растаяла, глаза испуганно округлились, он сообщил о своем удивлении на своем языке, затем взмахнул пухлыми ручками и пошел к нам. На полпути он расхохотался от, видимо, переполнивших его новых ощущений. Я поймала Николу на лету, когда он, добравшись до нас, потерял равновесие.
Конечно, это было вполне ординарное событие – ведь подобное происходит в тысячах и тысячах семей – маленькие люди поднимаются с четверенек и делают свои первые шаги – но оно всегда остается ординарным чудом. Первые неловкие, смешные шаги, и мир, увиденный с высоты своего, пусть и небольшого, роста.
Наверное, в те дни мы с Митей не так уж далеко ушли от Николы – мы делали свои первые шаги, сплетаясь в семью – я привыкала называть Николу нашим сыном, привыкала к тому, что Митя не просто друг, а мужчина, с которым я живу, и который, как оказалось, любит меня. Чтобы понять это, мне потребовалось немало времени. Митя, вероятно, привыкал к тому, что я принимаю его любовь, и что у него вот так появился сын. Я была молода и эгоистична, и начала брать все, что давал мне Митя, как должное.

Человеку подарена свыше –
Вертикаль.
Ткань небес рвут антенны и крыши,
В высь и в даль
Нас уводит неловкий нетвердый
Первый шаг,
Вертикально исполненный, гордо
Не спеша.
А потом, уходя в неизвестность,
В никуда,
Вертикалью расчертим
Минуты, дни, года.

***************

При свете дня, когда очертания ее не теряются в полумраке, печь выглядит иначе. Она красуется в пустой, с выцветшими обоями комнате, словно диковинная птица-жар, залетевшая сюда по ошибке. Вершок, выступающий карнизом под потолком, украшен зубчатыми слегка выгнутыми наружу изразцами, словно короной, дальше печь спускается ступенями, становясь объемней и массивней.
– Как и откуда взялось это чудо? – рифмует, видимо, от волнения, Андрей.
Сегодня мы всей компанией с участием приятеля Стаса из архитектурного отдела, собрались в старом доме, предназначенном на слом. Эта изразцовая печь сохранилась в почти первозданном виде лишь благодаря случайности, ведь после того, как дома подключали к центральному отоплению, печи обычно ломали за ненадобностью, а этот дом, к счастью – не для жильцов, конечно – так и остался с печным подогревом до конца дней своих.

– Посмотри, Дина, какой орнамент, явная стилизация под середину 19-го, – восхищается Андрей, проводя по изразцам ладонью с такой нежностью, словно лаская. – Как же вы вовремя ее обнаружили! – это адресуется Стасу. Тот ухмыляется и смотрит на меня, весьма многозначительно. Что означает этот его взгляд? Кажется, в нем и упрек за то, что я отказалась встречаться с ним вчера и позавчера, и намек на то, что известно только нам двоим, и некая горделивость, – вот, мол, я какой, нашел такую уникальную вещь, и вопрос: ты довольна? А возможно, совсем иное… разве прочитаешь чужие мысли, тем более, мужские? Впрочем, моя нездоровая фантазия много чего может обнаружить в одном мимолетном взгляде.

– Конечно, это не девятнадцатый век – тогда изразцы были многоцветными, насыщенными, со сложным рисунком – это начало двадцатого, когда роспись уже сильно изменилась: стала суше и проще, но, зато, изразцы дешевле, их смогли позволить себе даже не самые богатые граждане… но посмотри, Дина, какой орнамент, вроде как, изразцы по спецзаказу сделаны, – Андрей садится на любимого конька.
– Может быть, просто их таких мало сохранилось? – вставляет Стас с очень умным видом.
– Возможно, вы и правы, – Андрей вновь проводит рукой по выпуклостям орнамента. – Но как сохранилась, удивительное дело! Мы сможем вывезти ее отсюда? – вопрос обращен к представителю властей.
Андрей и приятель Стаса пускаются в обсуждения способов спасения печи от уничтожения, Стас не может упустить возможности принять бурное участие в разговоре, а я снова любуясь красавицей печкой: она завораживает своими женскими формами, нарядными поясами на карнизах, затейливостью неяркого рисунка изразцов. Я вспоминаю, как тогда ночью Стас, аккуратно уложив принесенные с собой, ровные, как с картинки, поленья в нутро печи, разжег огонь, и она ожила, загудела, сначала надрывно, затем спокойно и ровно. Пустая холодная комната наполнилась теплом и даже показалась уютной; мы пили вино, болтали ни о чем, прижимали ладони к нагретым эмалевым бокам печи, Стас накрывал мои руки своими, щекочуще вкусный аромат сгорающих березовых дров поглощал, уничтожал нежилой, затхлый запах комнаты. Все это было тогда, а потом сын спросил меня, встречаюсь ли я со Стасом, и я солгала. Никола больше не заводил разговора об этом – он занят своими делами, своей Ксюхой – но легче мне от этого не стало.

Такая вот печь....