Дед был полным. Тогда считалось – мужчина после сорока должен быть дородным.
Женился он в 35. Бабушка тоже вышла немолодой. По понятиям того времени – в 22
незамужняя женщина уже считалась старой девой. Дед Лист был 13-м ребенком из небогатой семьи из Лейпцига. На приличное образование Густава денег не хватило, его выучили
лишь делать рояли. С этим багажом он поехал искать счастья в Америку. Рояли там не были
нужны и ему пришлось добывать хлеб различными работами. Однажды судьба свела его с
Генри Фордом – будущим строителем автомобилей. Дела у обоих шли неважно и одно
время дед и Генри занимались ловлей голубей. Красили их в розовый цвет и продавали за «японских». Краска была прочная и держалась даже под дождем до следующей линьки.
Потом он попал в Чикаго. Хотя там он нашел неплохую работу, но жизнь была дорогая –
одно яйцо доллар. Дед пересек Америку и оттуда направился в Сибирь. Он ее прошел
пешком и проехал по железной дороге, по пути подрабатывая кузнечным промыслом.
За время путешествий он скопил немного денег, снял в Москве дом на Софийской
набережной и с двумя рабочими стал делать пожарные насосы. Из скромной мастерской
потом родились крупные заводы.
Наряду с морозовскими ситцами и крестовниковским мраморным мылом на Руси стали
популярны пожарные насосы – их называли «густлистовыми». Сколько я их встречала во время революции на Украине и в Крыму!
Вставал дед Лист в пять утра, шел на один из заводов – проверял давление печей, кузницу. В шесть открывались ворота. Всех рабочих он знал в лицо и многих по именам. Они имели право разговаривать с дедом и делать замечания. У него было 200 рабочих на Софийской набережной и 1000 на Бутырке. В 7 утра он возвращался домой. Мылся. Заводской фельдшер массировал и брил его. Завтрак деда был фундаментальным : яйца, колбаса, кофе. Потом он спускался в контору.
Бабушка выходила часам к 10-ти, хотя вставала гораздо раньше. После долгого пребывания в ванной она выходила в темно-лилового бархата капоте и садилась за туалет. Утренний кофе подавался на пестрой скатерти и в чашках с выпуклыми рисунками, яйца в смятку в синих голландских стаканчиках. И всегда цветы на столе. Не было той официальности, как у Крестовниковых. Всегда тепло и артистично.
Прислуга была под стать. Михаил Иванович, Таиса Ивановна, Мария Петровна и Маша. Остальных не считаю – они фигуранты. За 25 лет службы Михаил Иванович получил в подарок золотые часы с брелоком и двойной крышкой. Мы теперь не представляем, каким люксом были эти часы! Нужно было видеть Михаила Ивановича в коричневой ливрее с золотыми пуговицами или во фраке – он был потрясающим! Михаил Иванович никогда не говорил «барин» или «барыня», а только с тоном большого почтения – «Густав Иванович» или «Полина Юльевна». Они тоже величали его по имени – отчеству.
Потом Таиса начинала расчесывать бабушке волосы – по колено, совершенно белые и удивительно густые. Не знаю, это было естественым или результатом помады на заячьем жиру, изобретенной ее отцом – доктором Швеккером. Сто раз щеткой, потом гребенкой с острыми зубьями, потом еще одной. Пока это делалось, портниха приносила образцы тканей на платья, примерялась обувь из магазина Вейса, повариха приносила счета за продукты. Затем волосы поднимались в очень высокий шиньон и бабушка выплывала на кухню.
Еда, сервировка стола, подача были доведены до совершенства. Я – которая всегда плохо ела, особенно утром – у бабушки Лист уплетала за обе щеки. А кухарки Маша и Паша из нашего дома отдавались на выучку в бабушкин.
Главный завтрак подавался в 12.30. Обыкновенно на нем присутствовали папа, его брат Саша, кто – нибудь из инженеров, часто рабочие. Дед питал слабость к изобретателям и у него бывали оба Нобеля, Яблочкин, другие. Яблочкин был нашим родственником по линии Крестовниковых. За освещение колокольни Ивана Великого Яблочкин получил Почетного гражданина Москвы и какой – то орден, но не любил говорить на эту тему. Во время работ по иллюминации разбились два человека и он считал себя косвенным виновником трагедии.
После завтрака все возвращались на службу. Бабушка переодевалась в простое платье и приступала к домашним делам или готовилась к чаю. К ней часто собирались на вышивки и благотворительные чае – кофепития немецкие дамы Москвы. Их работы распродавались раз в год на благотворительных базарах.
Если никого из гостей не было, бабушка учила меня шить и вышивать. Когда мама бывала за границей, приезжал лихач Яков и отвозил нас в школу. Возвращались мы на трамвае.
Дедушка приходил с работы в 6 вечера. В 7 обедал с отцом. Раз в неделю дед и бабушка ездили в Большой театр – у них был абонемент. Оба были великолепны. В то время не боялись полноты. Напротив к известному возрасту это полагалось и свидетельствовало о спокойной, сытой жизни и придавало респектабельность.
У бабушки были два парадных платья. Одно – ее любимого лилового бархата. Другое – серое парчовое с серебром. Тогда не считали долгом без конца менять туалеты – просто надо было иметь платья к соответствующему случаю. Волосы причесывались еще пышней обычного со страусовым пером или золотистыми перьями «птицы лир». Декольте было неглубокое. Но она могла не бояться показать плечи и шею. Они очень хорошо сохранились, как и руки. На плечи накидывалась ротонда, подбитая куницей. На руках были лайковые перчатки выше локтя, веер с черепахой, золоченная сумочка.
Дедушка был во фраке, цилиндре и белых перчатках. Руки деда доставляли много хлопот бабушке. От привычки ко всему их прикладывать на заводе, у него были руки не барина, а рабочего. Отмыть их было невозможным, а пользоваться услугами бабушкиной маникюрши он считал недостойным мужчины занятием. Усы протирались от никотина спиртом – дед курил сигары. Михаил Иванович подавал шубу с воротником из сибирского бобра, укрывал господ медвежьей полостью, а сам -в коричневой шинели с золотыми пуговицами – садился на козлы рядом с кучером.
Бабушкин – дедушкин дом был старым и добротным. Двухэтажный, с мезонином.
Фасад выходил на Москва – реку и Кремль. На воротах красовалась вывеска «Густавъ Листъ». А по бокам стояли статуи кузнеца и литейщика. Надеюсь, большевики их сохранили и поместили в музей – кузнец, безусловно напоминал деда.
Внизу располагалась контора. Низ дома был выстроен очень прочно – стены почти в полтора аршина и потолки со сводами. Архитектура диктовалась жизнью. Москва – река часто выступала из берегов и затопляла все Замоскворечье. Если наводнение случалось во время ледохода, льдины бились о дом. Печи на заводе гасились и все что можно, перетаскивалось наверх. Дом превращался в остров, иногда на неделю. Когда дедушка помирал, было как раз такое наводнение.
На первом этаже была контора с загородкой для кассы. Вторая комната для чертежников, третья - кабинет папы и дяди Саши, потом кабинет деда. Хотя таковым его можно назвать условно – скорее это была мастерская с токарным станком и столом с инструментами. За стенкой небольшая кузница.
Из конторы можно было попасть на второй этаж в жилую часть дома. Гостиная меблирована неопределенным русским «Людовиком», на полу хороший саксонский ковер, множество статуэток из Копенгагена и Мейсена – пастушки, кошечки и маркизы. Дальше шла спальня дедушки и бабушкин будуар с примыкающей ванной. Уборных пять, единственный дом среди родственников, где их было достаточно.
Будуар бабушки был лиловым, ее любимым цветом. Она даже душилась «фиалкой» особой марки. Свои вещи бабушка любила. Не столько из – за их стоимости. Просто, с каждой вещью у нее были связаны какие-то семейные события. Я помню ее горе, когда разбилась сахарница. Предметы покупались по мере обогащения, но старые не выкидывались и продолжали занимать свое место.
Еще было множество комнат самого разного назначения.
На заднем дворе выращивались свиньи. Москва была полудеревней. Я помню, как ездила трамваем с Бутырской заставы и нередко приходилось ждать, когда пройдет стадо коров с пастбища. У деда был свой выезд. И хотя Листы являлись представителями фирмы «Бенц» в Москве, я не припомню дедушку в автомобиле.
На дворе еще погреб и ледник – бабушкино несчастье. У московских хозяек той поры были три домашних катастрофы. Первая – полотеры. Полы надо было натирать еженедельно. 4-5 ражих мужиков начинали передвигать всю мебель, вытаскивать ковры, затем скрести и натирать пол. После них вещи пахли воском и здоровым мужицким потом. Чтобы сбить запахи, открывали окна и курили пахучие ладанки.
Вторая катастрофа – баня. Не такая частая, главным образом перед большими праздниками. Сколько мама и бабушка не уговаривались с прислугой, что они пойдут в баню по очереди, но кончалось одним и тем же. На полдороге бросались недоубранные комнаты, окорока в печах и пасхи на плитах. В баню шли полным составом, возвращались красными и садились пить чай. Вся прислуга в московских домах поступала точно таким же образом.
Третья катастрофа – погреба. Глубокие ямы с маленьким домиком поверх. Их вычищали и набивали новым льдом по февралям. Только пройдут самые крепкие морозы, но еще не начались оттепели. Лед привозился издалека, например, из Рублева. Там, где Москва – река не была загажена. Почти прозрачные зелено-голубые глыбы в аршин толщины и больше везли на розвальнях. Лед набивали в погреб как можно плотнее и старались не занести внутрь грязь. Наше домашнее хозяйство очень зависело от погреба.
Для бабушки Лист, состояние погреба имело важное значение, но в годы наводнений вода не считалась ни с чем и затопляла не только дома, но и ледники.
Из воспоминаний Галины Ивановой.
А почему не в Гласе вопиющего? 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
