Кстати: клуб "Литературные забавы"

Как-то корявенько получается, уж и правила и добавляла. Ну что выросло, то выросло...

__________________

Она не успела договорить, как в палату вошел, нет, влетел Крутов. Сердце у Маши вдруг стало большим-большим, распухло там внутри, и горло немедленно сжалось, и слова застряли там намертво.
- Маша! – выговорил Платон с облегчением. – Проснулась!

*****************

Первым желанием, пришедшим ей в голову после его слов, было совершенно детское и наивное - залезть под одеяло с головой, чтобы не видеть этих глаз, которые так на нее смотрели, так смотрели! Ей опять казалось, что он видит ее насквозь, что он понимает все про ее мысли, чувства, что ей от него не скрыться и не замаскироваться больше никаким внешним хладнокровием. Она с ужасом поняла, что сделает все, что он ей скажет, что она не сможет сопротивляться ему ни в чем. Словно там, в весеннем лесу они заключили негласный договор и скрепили его самыми прочными печатями. Да еще и целовал он ее, как никто и никогда раньше! Вот это немыслимая совершенно вещь: дожила до тридцати лет и никогда такого не испытывала! Что же это делается, люди добрые?!

Мысли метались в ее голове, вновь превратившись во вспугнутых растревоженных зайцев, а он смотрел и смотрел на нее, и она никак не могла собраться, никак не могла обрести свое извечное хладнокровие. Она чувствовала, что ее против ее воли, ее желаний затягивает куда-то в темные воды водоворота, будто она опять в той неуправляемой машине летит в никуда, и бездна неизвестности просто ужасала, вся душа ее противилась этому. И ей казалось, что длится это их взаимное разглядывание целую вечность, хотя на самом-то деле прошла всего-то пара минут... А Платон все стоял и смотрел ей прямо в глаза.

Антон что-то там такое у него спрашивал, но его, видимо, тоже охватило это их совместное сумасшествие: на Громова Платон вообще не реагировал, он весь был направлен на нее, а больше никого словно бы и не существовало. Тут вдруг включилась реальность, и Маша очнулась, а Антон в это время говорил:
- … так что дело вышло за рамки цивилизованных разборок и… Платон, ты вообще меня слушаешь?
У Платона, похоже, тоже произошло небольшое отрезвление, и он, оторвавшись от созерцания Маши в одеяле, перевел глаза на Антона.
- Да.
- Что – «да»? – Антон закатил глаза. – Похоже, на явное сотрясение мозга! Причем у обоих!
Платон взъерошил свои и без того встрепанные волосы и сосредоточенно кивнул:
- Ну да, да, вечер перестает быть томным, причем уже давно. Это с самого начала было ясно: и откуда ветер дует, и что ребята не станут останавливаться на полпути, и что игра будет серьезной. Только я не предполагал, что…, - тут он покосился на Машу, - что они заденут и… и ее. Поэтому у меня предложение: из больницы я ее заберу, когда выпишут, и отвезу в надежное место, где опасаться этих шустриков будет не нужно.
- Слушай, это идея! Так мы хотя бы Машу обезопасим.

Оба они вели себя так, словно Маша была неодушевленным предметом каким-то, вот этой прикроватной пузатой тумбочкой, к примеру. И она пискнула из-под своего одеяла:
- А меня что, никто не спрашивает что ли?
Вышел этот писк совсем неубедительным и довольно жалким, она вдруг страшно на себя рассердилась за это и, стараясь придать голосу твердость, уже другим тоном заявила:
- Что за игры в шпионов? Что за «надежные места», что за прятки?! У меня работа, семья, жизнь… личная, в конце концов!
Заявление вышло бредовым, и она внутренне ужаснулась своей слишком бурной эскападе, но слово - не воробей, и хорошую мину при плохой игре приходилось держать.
Они оба – и Антон, и Платон – развернулись к ней и уставились так, словно впервые ее видели. А потом заговорили одновременно:
- Маша, это очень серьезно все…
- При чем тут личная жизнь?...
После чего переглянулись и снова воззрились на нее, а Маша, усилием воли заставив себя держаться, задрала подбородок и упрямо повторила:
- Я не хочу никаких пряток и никаких… «надежных мест»!
Платон повернулся к Громову и негромко попросил:
- Антон Сергеевич, будь другом, дай мне переговорить с нашей… Марией Петровной с глазу на глаз!
Тот, раздраженно пожав плечами, вышел, а Платон, дернув к себе стул, сел возле самой Машиной постели и, помолчав, спросил с легким недоумением в голосе:
- Ну, ты чего?
- Платон … Андреевич, не надо этих демонстративных… переговоров наедине. И заботы этой… вашей, не нужно! И никаких мест… укромных…, - на этом ее фантазия по поводу отрицания всего и вся, что исходило от Платона, иссякла окончательно.
Еще в начале своей пламенной речи, как только она назвала его по отчеству, воздух между ними сгустился от напряжения, и Маша прямо физически ощутила, как Платон моментально словно бы застегнулся на все пуговицы. Она внутренне сжалась от его такой резкой реакции: совсем не так она начала говорить, и не то хотела сказать, и даже воздуху набрала, чтобы вот сейчас же все и исправить, но он не дал ей такой возможности, поскольку услышал то, что услышал, и что-то такое там понял про себя, про нее, про них.
- Я вовсе не собираюсь… ограничивать вас, Мария Петровна, в вашей… личной жизни, - при слове «личной» он еле заметно скривил губы, потом поднялся со стула и, засунув руки в карманы джинсов, сообщил своим непререкаемым тоном. – И не собираюсь насильно навязываться. И тем более - спорить с… вами. Ваша безопасность – не моя прихоть, а требование ситуации. Значит, после выписки вы переберетесь в безопасное место. На эту тему говорить больше не будем. Поправляйтесь, - с этими словами он развернулся и вышел, оставив Машу с ее бурей эмоций, которые переливались через край, обжигали ей глаза выступившими слезами.

Вот так! Сбежал он, видите ли! Взял и бросил ее тут. А чего ты, голубушка, ждала-то? Откуда я знаю, сердито подумала Маша? Ну он, наверное, должен был как-то поговорить, объясниться, сказать что-то такое, отчего они снова бы вернулись туда в их отношения – «клиент-юрист». Она даже еще и додумать-то эту здравую мысль не успела, как в голове всплыло: такого не будет никогда, потому что это невозможно! Вернуться после их … поцелуев в мартовском лесу, после объятий, после всех удивительных, невозможных трепетных слов, которые словно из дырявого мешка высыпались вдруг в ее голове, и она все вспомнила, и ей опять стало жарко от неловкости, как же она глупо вела себя с ним сейчас!

Дверь тихонько приоткрылась, и Громов, всунувшись наполовину, уставился на Машу, которая лежала с чугунной тяжестью в голове и полыхающими щеками под своим пресловутым одеялом.
- Слу-ушай, чего это ты такое ему сказала? Платон так дунул сейчас из больницы, только его и видели.
Маша скривилась:
- Просто я сказала, чтобы он перестал тут изображать из себя заботливую няньку.
- Чего-о? – Громов от удивления ввалился весь в палату. – Марья! Ты иногда такое выдашь, что…
- Антон, я очень устала, - тихо проговорила Маша и прикрыла глаза. – Вы меня оба так достали, что сил никаких нет. Ты иди, пожалуйста, сейчас, я посплю.
- Ой, Маш, в самом деле! Что-то мы тут переборщили. Ты спи, я пойду.
Маша не открывая глаз кивнула, и услышала, как тихонько щелкнула ручка двери. Слезы как по команде полились из-под ресниц, ссадины на лице снова защипало. Но переживания последнего часа видимо слишком были велики, и Маша не заметила, как уснула.