Малаша пишет:
Ну, вот оно.
Муравский получил немалое удовольствие от проведенного вечера в Пригожем в присутствии приятных ему и дружески настроенных людей. Княжна, казалось, смирилась, что он не отвечает ее вызовам, притихла и более обращала внимание на Фабия, нежели на его хозяина, что вызывало у последнего несколько противоречивые чувства. Его весьма тронула ее привязанность к его собаке, но при том он испытывал странное чувство, похожее на зависть, наблюдая, как она одаривает щенка своими ласками. Тот, в свою очередь, не спускал с нее влюбленных глаз, повсюду за нею следовал и млел от каждого ее прикосновения.
Открытием для Муравского оказались музыкальные способности княжны, о коих он и не подозревал, и был приятно удивлен еще одной, теперь открывшейся чертой ее натуры – отсутствием у ней тщеславия. Обычно барышни напротив стремились показать себя во всей красе перед обществом, и едва обнаруживали в себе хоть какой талант, о том немедля становилось известно. Поразительные успехи княжны в пении, тем не менее, не стали предметом общего достояния, хотя ей довольно было один раз спеть на публике, чтобы о ней заговорили во всех гостиных.
«Впрочем, о ней и так говорят», – подумал он, теперь куда лучше представляя, как нелегко выносить бремя почетного приза на брачном рынке, когда сам оказался в положении престижного жениха, пусть и на местном уровне. Казалось, имея титул, богатство и высокий статус благодаря чину отца, княжне и не надобны были дополнительные преимущества перед прочими барышнями, но редко кто добровольно отказался бы от возможности похвастаться своими достижениями в той или иной области.
Муравский вспомнил, что княжна не распространялись и о своих занятиях цветоводством, ему лишь случаем о том стало известно, а ведь – как теперь стало понятно – она неплохо разбиралась в сем деле и была в нем довольно образована.
«Интересно, какие еще таланты и качества в ней сокрыты»? – вопрошал он себя, когда они с Томилиным покинули Пригожее и направились домой.
– Княжна, оказывается, весьма недовольна явлением Рогачевского, – сказал Томилин. – Она полагает, он выведал у княгини об ее местонахождении и решился сюда приехать в надежде таки добиться согласия на брак с ним.
– Свингенс – упорный малый, – согласился Муравский и присвистнул, подзывая Фабия, что залез в придорожные кусты и что-то там вынюхивал. Щенок тут же появился на освещенной луной дороге и вприпрыжку побежал вперед.
– Но у него нету никаких шансов, по крайней мере, так полагает Катерина Петровна, - заметил Томилин и, чуть помедлив, добавил:
– Ваше положение нынче изменилось, вы уже не просто офицер, живущий на одно жалование, но помещик, с имением…
– Вы же сами видели, что у имения скорее одно название, и то – Негожее, – усмехнулся Муравский, впрочем, догадываясь, к чему клонит его друг.
– Сие уж неважно. Я не сомневаюсь в ваших способностях, приятель, и уверен, что вскоре оно начнет процветать. Впрочем, не о том речь… Да вы сами понимаете, о чем. Я не осмелюсь вам что советовать, но… Почему бы не попытаться обратить ситуацию в свою пользу? Тем паче, ее сиятельство… Она явно к вам благоволит.
«Благоволит, да, пожалуй, но как долго это продлится? Когда-то она благоволила и к Рогачевскому», – подумал Муравский.
К тому у него было еще множество и других сомнений, которые, возможно, стоило бы обсудить с другом, но он не привык ни с кем делиться ни мыслями, ни переживаниями, да и Томилин вряд ли в данном случае был способен его понять.
Поэтому Муравский ничего не сказал, только кивнул и поднял коня в галоп, Томилин поскакал за ним, и вскоре они уж спешились во дворе Негожего. Из сарая, где догуливали свадьбу, доносилась игра на балалайке и нестройное пение захмелевших голосов. Вместо конюхов вышел пьяненький Нилыч, который попытался перехватить повод ближнего коня, но промахнулся и чуть не упал тому под ноги. Его отправили спать, сами расседлали лошадей и отвели их в конюшню. В гостиной, несмотря на поздний час, сидели все домочадцы, включая Рогачевского.
– О, вот и вы явились! – с явной обидою в голосе воскликнул князь, вскочив при виде Муравского и Томилина.
Рядом с ним стоял столик с бокалами, пустой бутылкой из-под хереса и наполовину опустошенным графином с полугаром*. Судя по виду Рогачевского, он уж принял в себя изрядную дозу сиих напитков.
– Что-то подзадержались в гостях, – добавил он с подозрением, – а мне даже не сказали, что она будет здесь! Муравский, с чего вдруг княжне Булавиной принимать участие в свадьбе вашего денщика?!
– Она к нему благоволит, – сказал Муравский, невольно усмехнувшись при употреблении слова, каким недавно Томилин охарактеризовал отношение княжны к нему самому. – И принимает живое участие в его делах.
– Благоволит к денщику?! Помилуйте! С чего вдруг княжне снисходить к какому-то слуге и отставному солдату? – возмутился Рогачевский.
– Сами у нее спросите, – сказал Муравский и посмотрел на тетушек и кузину. У них был отчего-то виноватый и несколько подавленный вид, что, впрочем, тут же разрешилось.
– Мы… я… Князь волновался, что вас нету дома, и я объяснила, что вы поехали провожать ее сиятельство и мадам Сухотину, – несчастным тоном сообщила Софья Ивановна.
– И провожали четыре часа! – встрял Рогачевский. – При трех верстах дороги.
Разумеется, ему не понравилось, что кто-то, кроме него и без него, смеет наслаждаться обществом княжны.
Муравский пожал плечами и сел, Томилин рассмеялся:
– Сингенс, не стоит так бушевать. Разумеется, дамы, как превосходно воспитанные особы, не могли не проявить ответную любезность. Они пригласили нас зайти в дом, угостили чаем, затем предложили полюбоваться садом… Знаете ли, в лучах заходящего солнца ямы и канавы выглядят особенно живописно…
Рогачевский побагровел и свирепо уставился на Томилина, а тот, как ни в чем не бывало, продолжил:
– Осмотрев разрушения в саду, мы выпили еще по одной чашечке чая… Замечу, у княжны подают превосходные булочки с корицей и пирожки с вишневым вареньем… Далее мы не могли уйти, поскольку княжна решила развлечь нас своим пением…
– Пением?! – ахнул Рогачевский. – Она говорит, что не поет!
– Поет, но только для своих, – заговорщицки подмигнул ему Томилин. – Ах, а до того – совсем забыл! – еще дрессировали собаку…
– Какую еще собаку?! – взревел князь.
– А вот эту, – Томилин показал на вовремя явившегося в гостиную Фабия, что замахал хвостом, всех приветствуя, попытался залезть на колени к Марии Григорьевне, но был изгнан, в итоге плюхнулся на пол возле Густава Францевича и шумно задышал, свесив набок длинный розовый язык.
– Это собака Муравского! Как она оказалась в Пригожем?
– Прибегала за кровяными колбасками, княжна ее балует, – признал Томилин, тоже пожал плечами и сел подле Муравского.
– Вы… я… – Рогачевский, похоже, не нашел слов и, махнув рукою, из графина наполнил свой бокал, тут же его опустошил и медленно опустился на диван.
Потом уныло почесал затылок и как-то обреченно сказал:
– Что она в вас нашла, Муравский, не понимаю.
Дамы встрепенулись, а князь, видя их заинтересованность, объяснил:
– Она и в Петербурге все время приглашала его на прогулки и свои вечера, танцевала с ним… Вальсы! По два тура! И даже за петухом его повела, – с обидою припомнил он. – А он разбил мой брегет! Вдребезги!
– Иньяс?! – ахнули тетушки и с испугом посмотрели на Муравского.
– Петух, – пояснил тот.
– Шикарный был брегет, новый, дорогой, – причитал Рогачевский.
Он, похоже, совсем опьянел, потому что все пуще кручинился, вздыхал, потом с горечью возвестил:
– Два раза она мне отказала! Два! А ведь все складывалось так удачно, она обнадеживала меня, и княгиня Ольга Гавриловна была уверена… Эх… Да что там!
С трудом поднялся, пробормотал всем «покойной ночи» и, пошатываясь, вышел.
-----------------------------------
* Хлебное вино, крепость в 38 градусов, т.е. водка.