Что называется - ни шатко, ни валко.
- Генерал остается, - Палевский по-прежнему не сводил с нее глаз.
Мать еще что-то пыталась сказать, но Семен и подоспевший ему на помощь Афанасьич потеснили ее с Мишелем к выходу и вскоре выпроводили из гостиной. Едва дверь в гостиную закрылась, Палевский притянул Докки к себе. Она попыталась вырваться из его рук, но он прижал ее к своему здоровому боку и заключил в объятия.
- Вы вся дрожите, - глухо сказал он ей в волосы.
Ее действительно колотила дрожь, и казалось, она никогда не придет в себя после ужасных, несправедливых и жестоких слов матери и брата, и той клеветы, которую они вылили на нее из желания отомстить ей. Она не понимала, почему он не ушел, почему остался и теперь успокаивает ее в своих руках, - ведь она видела, в какое негодование он пришел, когда мать заговорила о его письмах и для наглядности пересказала их содержание. Докки не хотелось оправдываться, вообще не хотелось ничего говорить, хотя Палевский, конечно же, ждал от нее объяснений, и имел полное право их получить.
- После нашей встречи на Двине, - наконец сказала она, - я не поехала в Петербург.
Он молча ждал продолжения. Ей трудно было покинуть его объятия, но она отстранилась от него, и он отпустил ее. Докки отошла на несколько шагов и продолжила:
- Я остановилась в своем имении под Новгородом и пробыла в нем около трех недель. Почту из Петербурга мне пересылал дворецкий, и в ней не было писем от вас… Словом, я не подозревала… - Докки прерывисто вздохнула. – Моя мать, она заезжала в мое отсутствие ко мне домой – она всегда так делала, чтобы проследить за слугами и порядком, хотя я никогда не просила ее об этом. Когда вчера вы так настойчиво интересовались, почему я вам не писала, я сначала не могла понять… Но потом, после вашего ухода, расспросила дворецкого, и он сказал мне, что в начале июля посыльный офицер действительно привозил два пакета из армии… Когда он отсылал мне почту, то не заметил их отсутствия среди прочих писем. Затем, по дороге к княгине, я заехала к матери и… она отдала мне ваши письма. К сожалению, она прочитала их, и брат, видимо, тоже… Теперь они могут рассказать о них другим… Мне очень жаль…
Палевский подошел к бювару, на котором все еще лежал тот злополучный лист бумаги. Он взял его в руки и спросил:
- Так ваши родственники намеревались получить вашу подпись под этим документом в обмен на свое молчание?
- Да, - настороженно ответила Докки.
- Многовато, - невесело усмехнулся Палевский. – И как вы собирались поступить?
Она вздернула голову:
- Я отказалась подписывать эту бумагу.
- И правильно, - Палевский скомкал лист и бросил на стол. – Разговоры в гостиных не стоят состояния.
- Разговоры не стоят, но ваши письма… их содержание… стоят много больше…
- Не трудитесь объяснять. Не думаю, что ваши родственники осмелятся упоминать о них в свете. Ведь вместе с вашей репутацией пострадает и их, не говоря уже о последствиях… Я ведь всегда отвечаю на вызов.
Он повернулся к ней и впился в нее взглядом.
- Если бы вы тогда получили эти письма, вы бы ответили на них?
- О, да, - сказала Докки, в волнении сжав руки. – Я непременно ответила бы на них… Все эти месяцы я ждала, надеялась, но…
- А я наговорил вам массу обидного, - он не сводил с нее пристальных глаз. – Вы простите меня? Я злился из-за вашего молчания, а вы, как я теперь понимаю, - сердились на меня.
Докки только кивнула, невольно вспомнив, как он рассуждал об условиях их связи, а потом бросил это ужасное: «Или вы предполагали, что я на вас женюсь?»
«Что значит: простить или не простить? – подумала она. – Его слова были оскорбительными для меня. Как я могу простить его за них? Он был обижен и хотел сделать мне больно, расчетливо больно, и ему это удалось сполна. Но я могу простить ему этот выпад, высказанный в ответ на мои собственные слова, которые опять же были вызваны обидой на его обиду… Ясно одно: он никогда мне ничего не обещал, я не могу ни на что рассчитывать, и с моей стороны было бы глупо сердиться на него за это…»
Боясь, что он вновь заговорит об условиях их связи, она поспешно сказала:
- Вы вольны думать обо мне дурно со слов моих родственников…
- Я думаю дурно о них, но не о вас, - возразил Палевский. – Одна эта сцена с документом, которой я стал невольным свидетелем, многое сделала очевидным. Для меня довольно, что я знаю о вас по собственным наблюдениям.
- Но позвольте мне объяснить…
- Зачем? К сожалению, мы мало времени провели вместе, чтобы я располагал более полными сведениями о нюансах вашего характера, привычках или устремлениях. Но я знаю и вижу достаточно, чтобы не верить тем нелестным отзывам о вас, которые посмели себе высказать ваши мать с братом. Что касается покойного барона фон Айслихта… Я как-то упоминал, что был знаком с ним…
Докки замерла.
- …о мертвых не принято говорить плохо, но, насколько я мог судить, он был крайне неприятным и непорядочным человеком. Ваша мать несколько переборщила, рассказывая о том, как он любил вас, холил и лелеял. Барону были неизвестны эти понятия – весьма холодный, практичный и расчетливый тип, и жестокий. И я сейчас слышал, как ваш любящий брат упомянул о своей сделке с Айслихтом, по которой вас отдали ему в жены… Бог с ними… Жаль тратить на них время, лучше идите ко мне…
Он раскрыл ей свои объятия, и Докки бросилась к нему, и утонула в его объятиях, не желая думать ни о прошлом, ни о будущем, а только наслаждаться прекрасным мгновением настоящего. Они долго стояли, молча прижавшись друг к другу, связанные не страстью, а удивительной проникновенной нежностью, окутывающей их своим покоем и теплом.
В какой-то момент Докки услышала шум и голоса, раздающиеся из прихожей.
- Что это? – в недоумении пробормотала она, и тут до нее донесся зычный голос Вольдемара Ламбурга и еще чей-то женский…
- Судя по всему, к вам явились новые гости, - хмыкнул Палевский.
Докки вышла из его объятий, поправила чепчик на голове и, подойдя к дверям, их распахнула. В прихожей, действительно, стояли Вольдемар с Мари и Ириной. Семен объяснял, что барыни нет, но Ламбург упорствовал, заявляя, что точно знает о присутствии в доме баронессы и требовал доложить ей об их приходе.