Возможно, я и этом куске что-то еще буду переделывать.
Докки разрывалась между желанием броситься ему в объятия или закричать, затопать ногами, припомнив ему все мучения, ею пережитые за время разлуки с ним. Она не понимала, почему он так сердит, но вид его в ее гостиной переполнял ее мучительной радостью. «Он пришел, он все же пришел ко мне», - ликовала она, с беспокойством и любовью следя за ним взглядом. Он похудел и двигался несколько скованно, чуть прижимая руку к левому боку, где, видимо, была его рана. Лицо его осунулось - как у человека, перенесшего болезнь, но глаза сверкали по-прежнему ярко. Одет он был в выцветший полевой мундир и суконные панталоны с высокими сапогами, и простота его обмундирования придавала ему домашний и привычный для нее вид.
- Как вы себя чувствуете? – спросила она, когда он, закрыв все двери, повернулся к ней.
- Прекрасно, - процедил Палевский и уставился на нее хмурым взглядом. – Итак, баронесса, я вижу вас в добром здравии, цветущей и довольной жизнью…
Докки лишь пожала плечами, не понимая, как она может выглядеть цветущей и довольной, если все эти месяцы так тосковала по нему, а последние недели сходила с ума от беспокойства из-за его ранения.
- Я не болела, если вы это имеете в виду, - сказала она, не причисляя к болезни свою беременность.
Она села в кресло и жестом указала ему на диван напротив, но он проигнорировал ее приглашение и заходил по комнате. Докки следила за ним напряженными глазами, изнывая от желания прижаться к нему, поцелуями разгладить сердитую складку на его переносице, рассказать, как ей было плохо без него, как она тосковала по нему и переживала за него. Еще она ужасно хотела сообщить ему о ребенке… Но, хотя он все же пришел к ней, но его настроение и холодность при встрече не давали ей возможности обнаружить перед ним всю ту радость, которую она испытала при виде его. Она не смела ни дотронуться до него, ни признаться в чувствах, обуревающих ее в эти минуты, ни, тем более, заговорить о тех важных для нее вещах, которыми она втайне мечтала с ним поделиться.
И чем дольше он метался по ее гостиной, тем ее охватывало все большее разочарование и досада. «Что с ним? – недоумевала она. – Он явно злится и чем-то недоволен, нарочито называет меня «баронессой» и метает в мою сторону раздраженные взгляды, будто находится здесь помимо своей воли и желания…»
Докки нахмурилась, напомнив себе, что это ей следует сердиться на него. Ведь это он не подавал о себе вестей несколько месяцев, а за время пребывания в Петербурге только сейчас приехал сюда, да еще с таким угрюмым видом. Ей захотелось высказать ему все, что она думает о его поведении, но она лишь молча стиснула руки, чувствуя, как от волнения увлажнились ее ладони.
Нет, она не могла упрекать его, что он не писал ей, потому что он не обещал этого делать. Не могла она и обвинять его в своей беременности – он-то как раз старался, чтобы этого не произошло. Что еще? Он не признавался ей в нежных чувствах, поэтому она не могла пенять ему на отчужденность при встрече. Как и попрекать долгой разлукой, потому что он был на войне. Но даже если бы он не воевал, у нее в любом случае нет никакого права высказывать ему какие-либо претензии или осуждать его, раз они не связаны никакими обязательствами. Он поделился с приятелями известием о своей победе над «ледяной баронессой»? Но кроме реплики, брошенной ее матерью, у Докки не было на то других доказательств. «До чего несправедливо устроен мир, - думала она, глядя на него. – Принимать решение, проявлять инициативу могут только мужчины, а женщинам остается только подчиняться и молча терпеть, терзаясь и на что-то надеясь».
- Верно, вы не ожидали, что я появлюсь в Петербурге? – он наконец, круто развернувшись, остановился и посмотрел на нее.
- Не ожидала, - призналась Докки. – По крайней мере, сейчас. Я слышала о вашей ране и…
- Ах, ну да, конечно. Предмет для разговоров в гостиных, обмен последними новостями, - он криво усмехнулся.
- Ранение знаменитого генерала Палевского, конечно же, обсуждалось всеми … - пробормотала она, не в состоянии объяснить для себя его раздраженный тон.
- И вам было лестно осознавать, что этот генерал некогда оказывал вам знаки внимания? Возможно, ваше тщеславие будет удовлетворено, если я вновь паду к вашим ногам?
Докки опешила от подобного заявления.
- Вы считаете, что наши с вами… - она замялась, не решаясь произнести слово «отношения», поскольку не была уверена, что это слово подходит к сложившимся обстоятельствам.
- …хм ...наше с вами знакомство, - осторожно сказала она, - стало возможным только благодаря моему тщеславию? Вы считаете, что я… проводила с вами… время только потому, что на вас генеральский мундир, а ваше имя является легендой в обществе?
- Мне хотелось верить, что я нравлюсь вам сам по себе, - ей послышалась насмешка в его голосе. Он подошел к ней, и его глаза, казалось, прожигали ее насквозь.
– Некогда ведь я вызывал у вас определенные чувства, - тихо добавил он. – Так сохранились ли они, или полковник Швайген скрасил мое отсутствие?
Швайген? У Докки округлились глаза.
– Побойтесь Бога! – вскричала она. – При чем здесь Швайген?
- Ну как же, - он шагнул к ней и изогнул эту свою бровь. – Он провел в Петербурге почти месяц и встречался с вами. А теперь при каждом удобном случае шлет вам письма. Вы отвечаете ему на них?
- Он не пишет мне, - сказала Докки, не зная, радоваться ей или огорчаться, что он опять ревнует ее к Швайгену. «Дался ему этот Швайген, - подумала она, все же обрадовавшись, что Палевский не так уж и равнодушен к ней. – Он ревнует! Вот же собственник», - с умилением подумала она.
- Ради Бога, оставьте в покое Швайгена. Я не состою с ним в переписке, у нас с ним вообще ничего нет…
- Ничего нет? – он прищурился. – И вы не пишете ему? И поэтому вы не писали и мне – потому что между нами ничего не было? Та ночь – не в счет?
Докки глубоко вздохнула и попыталась успокоиться, стараясь понять, что он хочет ей сказать своими странными заявлениями.
- Как я могла писать вам? – спросила она. – Как я могла знать, нужны ли вам мои письма? Вы уехали тогда не попрощавшись…
- И вы были этим уязвлены? Но меня вызвали к начальству. Война, знаете ли…