Кстати: клуб "Литературные забавы"

Неделя пулей просвистела мимо Машиного носа. Заполнена она была до отказа. Маша наконец-то перебралась в свою квартиру. Вернулась Лиза со своим семейством. На работе завершилось долгое и тягомотное старое дело «Сладкого мира», причем в пользу заказчиков, чему и сами заказчики были рады, и Маша, и Громов, и Лена, которая занималась этим делом в Машино отсутствие, - короче говоря, вся их контора пребывала в невиданной эйфории. По этому случаю было решено закатить роскошный банкет в ресторане с песнями и плясками.

На вечеринке за ней взялся ухаживать Кравцов и делал это столь необременительно и деликатно, что Маша получила огромное удовольствие, немного подзабытое и оттого чуть более пикантное на вкус. По домам разъезжались поздно, и на работу назавтра было позволено прийти вовремя только тем, у кого были с утра неотложные дела и встречи. У Маши ничего особенного на утро пятницы намечено не было, но она проснулась рано и пришла, совсем немного опоздав.

Кравцов тоже подъехал вовремя и сразу появился в ее кабинете, чтобы обсудить последние нашумевшие постановления Высшего Арбитражного суда по земельным участкам, ну и по ходу дела - вчерашний вечер. Они пили кофе, болтали, хохотали от души. Маша даже вдруг подумала, а что, может быть, устроить эдакий зигзаг, ну ее, любовь эту. Как выясняется, все люди живут себе спокойненько безо всяких сложностей и не заморачиваются нисколько. Платон вот тоже: вроде бы и наговорил столько всего, и - не позвонил, не пришел ни разу за все это время. Видно, так она ему нужна. Наверное, все она сама выдумала, что он ей что-то эдакое говорил в тот вечер - под градус чего только не придумается.

На следующий день после того исторического разговора с Верой Львовной ни к какому Платону Маша, конечно же, не поехала. Это, залив коньяка под завязку, хорошо было храбриться и рваться «спасать мир». Наутро же все ее умозаключения как-то полиняли, пожухли и скукожились. Воображение вновь заработало в полную силу и выдало парочку файлов, изображающих Машу столь жалким образом, а Платона – бронетанково непробиваемым, что Маша в ужасе изгнала из головы саму мысль о том, чтобы съездить к нему и постараться как-то исправить все, что они натворили. Во всяком случае, сейчас она не могла на это пойти и сама себя уговаривала: может быть, потом, после, после.

Кравцов, конечно, был никакой не вариант, да он на этот титул и не претендовал, так, пофлиртовать с коллегой - дело вполне обычное. Это она сама хитрила и притворялась перед собой, в душе преотлично зная, что все это игра. Платон никуда из ее головы не делся по-прежнему. И сейчас болтая с Олегом, она дальним уголком мозга опять думала о Платоне.

Пока они сидели, забежал взъерошенный Громов, бухнул какую-то папку на угол стола и сказал, что за ней придут, Юльки нет на месте, так что пусть Маша отдаст, а ему совсем некогда. Она, конечно же, поинтересовалась, кто именно зайдет, но Антон не услышал ее и был таков,

Кофе, наконец-то, был выпит без остатка. Олег поднялся и весьма галантно поцеловал ей руку, чем вызвал приятное смущение и приступ смеха. Она еще смеялась, когда дверь резко открылась, и на пороге возник Платон Крутов собственной персоной.

От неожиданности она не сразу отняла руку у Кравцова, а тот, почувствовав, как она вздрогнула, еще и придвинулся к ней, будто пытаясь защитить от непрошеного визитера. Какое-то время они стояли, дружненько взявшись за руки, и выходило, что стоят они – вместе, так их объединил взглядом монументально-строгий Крутов. Первое оцепенение прошло, Маша сбивчиво поздоровалась, высвободив руку, Кравцов с достоинством английского лорда попрощался и вышел из кабинета. Платон проводил его взглядом и повернул голову к ней.

Как ни странно, ее тянуло броситься ему на шею, и она, наверное, так бы и сделала, если бы не его отгораживающий взгляд.
- Антон оставил документы, сказал, что они здесь.
- А… так это для тебя? – В голове резко вспухла обида на Громова за это мелкое хулиганство с подстроенным свиданием. С Платона станется решить, что это она упросила своего шефа. Хотя зачем бы ей это было надо, непонятно.

Она сдернула папку со стола и, подойдя ближе, сунула ее в руки Платону. Но то ли папка была тяжела, и она не рассчитала вес, то ли она сама поспешила отдернуть руку, но документы бухнулись на пол и рассыпались взъерошенной мозаикой. Маша чертыхнулась и полезла собирать листочки. Платон тоже сгребал бумаги, которые валялись возле его ног. Когда сбор макулатуры был окончен, Маша, вся пунцовая, протянула ему последний листок и сказала, откинув свалившуюся на лоб челку:
- Прошу прощения, это вышло случайно.
Платон кивнул:
- Бывает. Спасибо.
- За… что, интересно?
- За помощь.

Он повернулся к дверям, на ходу поправляя бумаги, а Маша невольно дернулась за ним. Он что, собрался уходить? Ну, нет, этого она допустить не могла:
- Платон!
- Да? – он нехотя обернулся - интереса в глазах не было. Черт возьми, может быть, она и впрямь ошиблась и напридумывала все про тот вечер, про его признания, про поцелуи?
- Платон, - сказала Маша чуть решительнее. – Я хотела с тобой поговорить… ну… по поводу …нас.
- Вас? – в его вопросе зазвучало высокомерное удивление.
- Да нет, ты не понял, я о нас с тобой! – в сердцах заявила она. – Дело в том, Платон, что я… Я жалею, что было между нами. Я никак не могу тебя забыть, никак, понимаешь?

Что-то мелькнуло в его глазах. Ей показалось, что вернулся тот Платон, который говорил ей столько слов в полумраке своей огромной гостиной на безразмерном диване. Который с такой бесхитростной простотой заявил, что хочет быть с ней рядом. Которого она так по-дурацки не услышала и не поняла. Но этот был лишь миг. В следующий момент металлические жалюзи с сухим лязгом закрылись: перед ней снова был Платон Андреевич Крутов, человек и бронетранспортер. И этот каменный гость медленно повторил то, что она сказала:
- Понимаю, конечно. Тебе неприятно все, что было между нами. – Почему-то в его исполнении это звучало как-то … неправильно, слова вроде бы были те же, но смысл у них переменился на противоположный, и она не понимала, как это случилось. Она ведь хотела ему объяснить, что страшно, непоправимо сожалеет о том вечернем разговоре, о том, что не смогла тогда понять все, что он ей наговорил, что даже не попыталась услышать его, не оценила, сколько души он потратил, чтобы принять непростое для него решение. Она совсем ничего тогда не поняла. Но все эти слова показались ей уж слишком романтичными и книжными какими-то, что ли, у нее язык не повернулся их выговорить, да еще под его таким высокомерным и до ужаса холодным взглядом, от которого по лопаткам давно уже гулял вымораживающий холод, хотелось поежиться и закутаться в одеяло, но приходилось стоять здесь перед ним, как лист перед травой.

В детстве она, кстати, никогда не понимала, о чем говорится в сказке, и с чего это лист должен вытягиваться в струнку перед какой-то там травой, не понимала и сейчас, зачем она что-то говорит этому холодному, не желающему слышать ее человеку. А он продолжил:
- ...Ты не можешь меня забыть. – Потом он поинтересовался с резиновой ухмылкой. - Ну, а ты вообще как, пытаешься?
- Да! – выкрикнула она, словно этот выкрик мог хоть как-то ей помочь. Ей казалось, что сказано уже слишком многое, а он как-то вывернул все наизнанку, и как выйти из этого положения, она решительно не представляла.
Платон же пожал плечами и безжалостно посоветовал:
- Ну, ты особенно-то не расстраивайся. Девушка ты целеустремленная, упертая, у тебя все получится, я нисколько не сомневаюсь: ты с легкостью меня забудешь. Тем более… - здесь его голос вдруг странно дрогнул, а, может, ей это только показалось, - тем более, что и люди вокруг… интересные. Веселые, симпатичные, опять же. В общем, желаю успеха! – с этими словами Платон повернулся к ней спиной и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

Вся земная атмосфера, казалось, рухнула на нее своей многотонной тяжестью и размазала тонким слоем по поверхности земли. Ей на миг показалось, что ее стерли, ее больше нет. Даже звуки вокруг нее исчезли, наступил вакуум, уши забило плотной вязкой тишиной. Она распалась на молекулы, не в силах собрать себя заново. Длилось это, наверное, миг. А, может быть, и час, а, может, и вечность.

В кабинет заглянула Юля, и мир вдруг ожил, молекулы выстроились в раз и навсегда установленном порядке, вернулись звуки, краски, жизнь. И вместе с жизнью вернулась боль – такая острая, такая непереносимая, будто в живот загнали сверло, и оно там еще и проворачивается – медленно, мучительно, и Маша даже застонала, не смогла удержаться. Юля сразу подскочила к ней, засуетилась, заспешила, принесла спасительной воды в стакане, усадила Машу в кресло, открыла окно, хотя в кабинете стояла вполне нормальная кондиционированная температура.

Маша, не в силах переносить Юлькино мельтешение, сквозь зубы попросила ту оставить ее в покое. Юля ретировалась, а она, пытаясь не потревожить замершее сверло в животе, деревянной походкой доплелась до двери и заперла ее на ключ. Потом вернулась к спасительному креслу и легла щекой на стол, раскопав между бумаг себе местечко. Пылающим щекам стало полегче, да и сверло как-то утихомирилось и даже немножко съежилось в размерах.

«Вот и все. Вот и все. Вот и все. Вотывсевотывсевотывсевотывсе». Дурацкая фраза возникла в мозгу и каталась там колбасой: Маша даже представляла, как мысль развлекается там, в ее голове, отталкиваясь от одной стенки и врубаясь в другую. Она перекатила голову на другую щеку, но облегчения это не принесло. Тут она разозлилась и буквально за шкирку встряхнула себя. «Хватит киснуть! Надоела уже до чертиков! За работу!»