Автор здесь, продолжение корявое (не успела даже сцену дописать, да и не пошло что-то). Словом, выложу, что есть - а там уж не обессудьте...
Он опять ушел на рассвете, и опять ничего не сказал о времени и месте новой встречи, а Докки так и не решилась его об этом спрашивать. То, что происходило, было слишком хорошо, чтобы быть на самом деле, но это было, и она боялась случайным словом или действием разрушить установившиеся отношения с Палевским.
«Немножко счастья, - говорила она себе. – Совсем немножко – перед долгой-долгой… разлукой…» Ее невероятно страшило предстоящее и неминуемое с ним расставание, но она гнала от себя все тревожные мысли, желая наслаждаться нынешними часами, может быть, днями счастья, подаренными ей судьбой. Еще она со всей очевидностью осознавала: после того, как ее мать прочитала письма Палевского и его видели в ее доме, имя отца ее ребенка не будет секретом в обществе. Так что ей, видимо, придется долгие годы пребывать на чужбине, и она заранее начинала тосковать по России, по Петербургу, своему дому и поместью. О том, как она будет жить без малейшей надежды увидеть Палевского – она предпочитала не думать.
В этот день она встала поздно, и ее лицо то и дело заливалось краской, когда она вспоминала, как провела прошедшую ночь. Она-то думала, что Палевский слишком пьян, и сил у него достанет только добраться до постели и заснуть. Но, вопреки ее предположениям, ни выпитое количество настойки, ни его раны не помешали ему еще долгое время не давать ей спать.
Докки никак не могла сосредоточиться на своих ежедневных занятиях, постоянно возвращаясь мыслями к его ласкам и словам, которыми он ее одаривал с необыкновенной щедростью. «Всего две ночи, а я уже привыкла спать в его объятиях», - думала она, пытаясь сосредоточиться на учетной книге, куда ей следовало записать текущие расходы, и где за пару часов появилась лишь одна, и то недописанная фраза.
В конце концов она оставила это бесцельное занятие и в очередной раз перебрала полученную ею сегодня почту, среди которых, конечно, не было никакой записки от Палевского. Она опять не знала, когда он появится, и следует ей ждать его дома, или ехать на вечер, куда она была приглашена, и где могла его встретить с той же долей вероятности, что и накануне.
Днем, когда она уже не находила себе места, разносчик доставил в ее особняк огромный букет белых гвоздик, к которому была приколота карточка с именем Палевского. «Даже слова не написал», - подумала она и обрушилась на Афанасьича, давая выход накопившемуся за это время раздражению.
- Вы с графом будто делаете все для того, чтобы о наших с ним отношениях узнали все, начиная от слуг и посыльных, и заканчивая всем обществом.
- Это орел вам дарит цветы, а я здесь ни при чем, - Афанасьич поставил вазу с букетом на стол и пожал плечами. – Напротив, я всячески скрываю…
- Ты скрываешь! – Докки сердито откинулась в кресле. – А кто, интересно, пускает его в дом в любое время и без доклада? Кто вчера пил с ним в гостевой комнате? Вот уж: рыбак рыбака…
- Чуток приняли для укрепления…
- Знаю я ваше укрепление! Все слуги, верно, уже обсуждают его визиты, - Докки вспомнила, как утром Туся поглядывала на нее с откровенным любопытством в глазах и даже пыталась уговорить свою барыню надеть не обычное домашнее платье, а более нарядное, намекая на неких гостей, перед которыми стоило появиться в элегантном виде. Следовательно, присутствие генерала в ее доме, а возможно, и в ее спальне для слуг уже не было секретом.
- Ну, даже если и обсуждают – что с того? Мало ли какие гости ходят. Никто не знает, что он здесь ночует, - стал уверять ее Афанасьич. – Семен только, да сторож Данила… Я им наказал молчать и не думаю, что они проговорятся. Остальные лишь видят, что в доме стал появляться молодой генерал, вот и обсуждают. Как же без этого? Чтобы бабы да языки не распустили? А ежели вы так беспокоитесь о сплетнях, нечего было тогда его в вашу спальню вести и там оставлять…
- Генералу тогда было плохо, - напомнила ему Докки. – А ты его впускаешь сюда в любое время, когда только ему заблагорассудится прийти…
- Как же не пускать? Отца нашего младенчика? Опять же вы по нему с ума сходите уж сколько времени. Да и попробуй его не пусти - сам войдет… Выбрали такого, так теперь и терпите. И вот что я вам скажу, барыня: обвенчаться вам с ним надо, пока он на войну не уехал, потому как время идет, и скоро видно будет, что вы в тягости.
Докки помрачнела.
- Он не делает мне предложение.
- Так сказать надо. Как ему догадаться, ежели вы молчите, а по вам пока незаметно?
Она только покачала головой, Афанасьич нахмурился.
- Чего бояться? – спросил он. - Я, барыня, так скажу: он человек благородный, дитя свое не оставит.
- Я не хочу, чтобы он женился на мне из-за ребенка, - прошептала она, хотя ее более пугало совсем другое: что он откажется и от ребенка, и от нее.
- А ребенок откуда бы взялся, коль вы ему не по нраву пришлись? – отмахнулся Афанасьич. – Стал бы он тут пороги обивать.
- Ну, может, ему просто удобно… - Докки недоговорила, но слуга понял, что она имела в виду.
- Конечно, вам не надо было ему позволять, - кивнул он. – Сначала обвенчаться, а потом уж к себе подпускать. Мужик - он на все пойдет, когда ему кто приглянулся, а получить не может. Но теперь поздно об этом говорить, барыня. Одно знаю: он еще с Вильны за вами ходит, и только на вас и смотрит. Тяга у него к вам явная… (...)